Юрий Вяземский - Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Зато на сорок второй день, в самом конце мая, отправилась на мужнину могилу, взяв с собой либитарного осла с погонщиком, а из сопровождающих — одного Феникса! Вдвоем они шли по городу! У всех на виду: мимо театра Марцелла, мимо портика Октавии, мимо Фламиниева цирка, мимо терм Агриппы и храма Изиды! На них глазели со всех сторон, а они шли, глядя перед собой и иногда — друг на друга.

На могиле Юлия сначала выдергивала плющ, утверждая, что он «душит кости» ее мужа и что Агриппа ей, дескать, явился во сне и велел прополоть. А затем, велев своему спутнику отойти в сторону, что-то тихо причитала, обращаясь к покойному: про детей говорила, про мачеху, Ливию. Феникс с трудом различал отдельные слова.

Теперь же, то вздрагивая и настороженно вглядываясь в углы комнаты, в которой мы сидели, то вдруг расцветая в странной улыбке… представь себе: радостный блеск в глазах и печаль на губах, в морщинках у глаз… теперь он пытался описать мне свои чувства и говорил: «Мне было радостно и светло. Но радость не была легкой. А свет был каким-то печальным… Вернее, чем радостнее и светлее становилось у меня на душе, тем грустнее и тоскливее ныло под сердцем… А тут еще страх налетал…»

«Страх? Что тебя пугало?» — спрашивал я.

«Меня пугало… Как бы это тебе объяснить?.. Меня радость моя пугала. Когда она становилась слишком сильной и яркой, то следом являлся страх. Понимаешь, радостный страх ! Он словно отрывает тебя от земли и возносит. А под ногами — печаль и… сумрак… И чем больше радости, тем больше и страха.

А когда страх проходит, то радость тоже слабеет. И снизу на тебя надвигаются грусть и печаль…»

«Фаэтон?» — спросил я.

«Какой Фаэтон?» — удивился Феникс.

«Пятый Венерин амур, Фаэтон, который в тебя вселился. Ты мне о нем когда-то рассказывал».

«Ну да… Фаэтон… — сказал Феникс, растерянно на меня глядя. — Но почему непременно он?… Как будто одни фаэтоны тянутся к солнцу».

Я решил наконец высказаться. Но начал издалека:

«А холода ты не почувствовал?»

«Холода?.. Почему холода?»

«Потому что и Август, и его дочь должны излучать не только свет, но и холод. Царственный холод», — сказал я.

«Она — холод?! — испуганно воскликнул Феникс. — Ты думай, Тутик, о чем говоришь! Не знаю, как Август, но Госпожа — само Солнце: искреннее, вдохновляющее, животворящее!»

«А ты не боишься, что это искреннее Солнце сожжет тебя, сначала внутри, а потом и снаружи?»

«Сожжет? За что?»

«За то, что ты на нее покусился».

«Как это — покусился ?»

«А так: взял и влюбился!»

«В кого?»

«В нее, в Юлию, дочь великого Августа, Сына Солнца!»

Феникс даже из кресла выпрыгнул да как закричит на меня, испуганно и негодующе:

«Ты с ума сошел, Тутикан! Как я могу в нее влюбиться, когда она возлюбленная моего друга, Гракха?! Я его самый доверенный человек, посвященный в такие тайны, в которые и самых близких друзей не пускают!.. Ну, как ты у меня, так и я теперь у Семпрония!.. Да, я иногда украдкой смотрю на нее, любуюсь ее красотой, восхищаюсь ее умом и радуюсь… да, слышишь? радуюсь за моего друга, который не только на нее смотрит… Но чтобы хоть на мгновение!.. Я люблю ее, как любят солнечный свет. Я греюсь в ее лучах, когда они вдруг на меня светят. Чувства мои самые чистые… В них нет ни малейшей примеси того, на что ты сейчас намекаешь!»

«Я ни на что не намекаю, — возразил я. — Я лишь высказал тебе свои подозрения».

«Какие, к ламиям, подозрения?!» — яростно выкрикнул мне в лицо мой несчастный друг.

«Я уже сказал: я боюсь, что она… она сожжет тебя».

Феникс посмотрел на меня так, словно я неожиданно ударил его по лицу. Он даже слегка дернул головой, словно от удара. И ответил, стараясь мне улыбнуться:

«Я бы назвал тебя дураком, Тутик. Но знаю, ты умный… Пошляком ты, вроде бы, тоже никогда не был…»

С этими словами он вышел из таблинума в атрий, а оттуда — на улицу…

Я понял, что уже поздно предупреждать. Колесницу уже подвели. Фаэтон в нее радостно прыгнул. Кони заржали и понесли…

Вардий грустно усмехнулся. Потом сказал:

— Разговор этот, стало быть, произошел в конце мая. А в начале июня… между Карналиями и Весталиями… я сразу не припомню… или долго придется считать… В самом начале июня Юлия начала сжигать Феникса.

— Но давай уйдем отсюда, — вдруг предложил Гней Эдий и, указав на статую Августа, пояснил: — Он меня не смущает. Но вот она, — тут Вардий махнул рукой в сторону мраморной женской статуи, стоявшей неподалеку, — ей, Ливии, не стоит знать, о чем мы будем с тобой разговаривать.

Мы покинули храм и вышли на улицу.

По Большой Северной улице мы направились в сторону Южных ворот, вышли из них и повернули налево, на площадку, с которой открывался широкий вид на озеро, на порт и на ручей, текший в распадке между Городским и Южным холмами. На этой площадке был небольшой путеал — ну, ты знаешь, огороженное невысокой оградой место, куда однажды ударила молния. В центре путеала рос развесистый дуб. Рассказывали, что до удара молнии дуб этот был хилым и маленьким, а после того, как его отметил Юпитер, чуть ли не за несколько месяцев заматерел, вытянулся и разросся.

Гней Вардий шагнул в проем, а я остановился и спросил:

— Разве можно? Это же священное место.

— Со мной тебе всюду можно. К жрецам Венеры Юпитер благосклонен. И люди не станут нам докучать, — ответил мой спутник.

Да, я забыл упомянуть, что, пока мы шли от храма до Южных ворот, Вардий мне довольно сбивчиво рассказывал о том, что в начале июня Феникс ворвался к нему в дом и закричал: «Ты был прав! Боги, как ты был прав! Почему я тебя не послушал?!» И тут же убежал. Но скоро вернулся и зашептал: «Я и вправду чуть не умер от холода. Но внутри у меня всё сгорело». И снова убежал. И несколько дней не появлялся. А потом рано утром, чуть ли не ночью, разбудил Вардия и потребовал, чтобы тот срочно отыскал для него колдунью.

И сбивчивый свой рассказ — вернее, даже не рассказ, а отдельные короткие сообщения — Гней Эдий перемежал обрывками каких-то стихов. Из них я тогда запомнил лишь несколько строк. Ну, например, вот эти:

И еще:

Лишь у самых Южных ворот Вардий сообщил мне, что вскоре после этих событий Феникс «разразился» — так он выразился — элегией, из которой он, Гней Эдий, мне теперь читает отрывки и целиком может дать прочесть, так как она уцелела и у него хранится. Но в этой элегии многое либо искажено, либо придумано, либо, как он выразился, «переставлено местами» ( см. Приложение 4 ).