Ольга Трифонова - Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

За сараем в ряд росли деревья черноплодной рябины, поэтому когда поспевали ягоды, там по утрам царили суета и щебет: птицы прилетали кормиться. Генрих особенно любил красногрудых синих птиц, кажется, их звали кардиналами, а еще он любил дикие розы, росшие у колодца, и большое дерево сахарного клена возле заднего крыльца.

Он как-то трогательно смутился, когда она сказала ему, что он истинный патриот графства Франклин, потому что и клен, и красногрудая птица, и даже дикая роза — все это символы графства.

— Странно, — сказал он вдруг ночью, — странно, я никогда не знал места, которое было бы для меня родиной. Может, это и есть моя родина? А может, моя родина — ты?

Они очень любили друг друга той ночью, он неумело заплетал ее волосы в косу, распускал и потом снова заплетал, и у них было много ночей, когда они очень любили друг друга.

А теперь она стояла и медлила идти за ним, потому что чувствовала — что-то было не так, нехорошо в разговоре на террасе.

За зарослями дикой малины тропа поворачивала вниз, в лес, в царство «смеющейся лисицы». Они несколько раз встречали эту странную лисицу, и зверь не боялся их. Лисица отходила с тропы в лес и оттуда смотрела на них, улыбаясь.

— Какая-то нехорошая у нее улыбка, — сказал Генрих. — Что-то она знает о нас, чего мы не знаем.

Кроны высоких деревьев здесь всегда закрывали солнце, и земля была всегда влажной, потому что тропа спускалась к неширокой, но очень резвой речке. Они назвали ее Камой в честь реки ее детства. На другой берег Камы, к маленькой песчаной отмели на высоте, были перекинуты три бревна. На отмели он любил умываться и даже чистил ледяной водой зубы. На другом берегу тропа снова круто поднималась вверх и через лес выходила на большое поле. Там, на этой тропе, она впервые почувствовала одышку и дала себе слово бросить курить. Не сдержала, конечно.

Но это было в другой раз, лет через пять, когда она много времени проводила в офисе Общества помощи России и мало двигалась. А тогда она медленно спускалась вниз к речке и увидела, как он движется ей навстречу своей скользящей походкой, будто едет на роликах. Они встретились на середине моста из бревен. Ни разминуться, ни повернуть назад.

Лицо его было грустным и по-женски мягким, и она вдруг совсем некстати вспомнила, как один мальчик, увидев его, спросил: «Это миссис Гольдштейн?». Она невольно улыбнулась, и он улыбнулся в ответ с такой обезоруживающей готовностью, что она, нежно и осторожно взяв его руку, поцеловала в ладонь. Потом, повернув к свету, стала рассматривать линии на ней.

— Ты веришь в хиромантию?

— И в телепатию тоже. Я предчувствовал, что встречу тебя именно здесь, на этом мосту.

— Прости, если я причинила тебе боль, я не хотела.

— В двадцатом в Берлине меня поливали грязью со сцены, а я сидел в ложе и аплодировал.

— Ты простил меня?

Он отвернулся и, глядя вниз, на воду, тихо сказал:

— Когда я не нахожу твоего понимания или когда ты сердишься на меня, я чувствую себя тотально одиноким. Впрочем, в сущности я всего лишь одинокий старик.

— Не говори так. Кому придется пятиться?

— Конечно, мне.

— Я тоже могу, хотя немного боюсь упасть. Говорят, что по пути в Америку ты во время сильного шторма спокойненько прогуливался по палубе. И все же, пожалуйста, иди лучше боком или, по крайней мере, смотри под ноги, а не на меня.

— Ну вот и обрели твердь, — сказал он, подавая ей с берега руку. — Пойдем в стога?

На поле стояли стога удивительно мягкой и душистой травы…

Потом она спросила:

— Почему небо голубое?

— Я это объяснил в десятом году. Пыль и молекулы воздуха отражают в основном голубую и синюю составляющие спектра.

— Ты все можешь объяснить. Знаешь, мне иногда жаль, что я ничего не понимаю в науке.

— Бабочка не крот, но это совсем не то, о чем бабочке следует сожалеть.

— Помнишь, как ты смутился, увидев мою обнаженную скульптуру, когда пришел первый раз в мастерскую? Кстати, она называется Бабочкой.

— Я помню, потому и сказал. Чудная скульптура, я бы хотел ее купить, теперь, когда Элеоноры нет, это возможно.

— Это невозможно. Он никогда не продаст и не подарит.

— Потому что ты не разрешишь.

— Да. Не разрешу. Не хочу, чтобы ты сравнивал. Я тогда была молодая.

— Ты и сейчас молодая. Для меня, во всяком случае. Моложе на семнадцать лет. Правда, с ним у тебя разница в годах еще больше. Он рассердился на то, что я не думаю о судьбе русских крестьян..

— Он вырос в большой крестьянской семье, он ощущает себя человеком, связанным с землей.

— А я ощущаю себя евреем, поэтому беспокоюсь о евреях.

— Не понимаю. По-моему, это разные вещи — принадлежать идее или принадлежать нации.

— Я думал так же, и я не чувствовал себя евреем до тех пор, пока не ощутил жало антисемитизма… Особенно в Германии… Но и здесь это тоже есть.

— Но согласись, что в противодействии этому злу у евреев сформировалось тоже малоприятное качество — еврейский эгоизм. Подожди, подожди, я приведу примеры из высказываний одного гениального ученого. Один раз он сказал: «Мы, евреи, всегда превосходим других в медицине». Во-первых — не всегда, во-вторых — не всех.

— Это он хотел подлизаться к врачу своей сестры, я это точно знаю.

— Хорошо. Положим. А вот другое высказывание. «В брак между евреями и неевреями верю теоретически, а не практически».

— Неужели он говорил такое?

— Говорил, говорил. И одна женщина подумала: «Он бы никогда не женился на мне». И заплакала, бедняжка.

— Знаешь, я открою тебе один секрет: люди похожи на море. Иногда они спокойны, иногда бушуют. Но главное — это помнить, что они состоят в основном из воды. И твой рассказ о женщине — тому доказательство.

Он умел выходить из опасных поворотов, но и она умела заставить его почувствовать себя виноватым. Это было необходимо. Не для нее, а для Детки. Она не желала больше видеть унижение мужа, и теперь она знала, что это не повторится никогда.

Потом они долго лежали молча. Он положил голову ей на плечо. Она гладила его седые волосы и смотрела в синее-синее небо. И думала о том, что тайна этой синевы была открыта человеком, по-детски доверчиво прижавшимся к ней, и о том, что ответила бы четырнадцатилетняя гимназистка, идущая по Большой Покровской с папкой «Muzik» на урок по фортепьяно, что ответила бы, если бы ей сказали, что через двадцать девять лет она будет лежать в стоге сена с самым знаменитым человеком в мире и гладить его седую голову.

— Будем сегодня мыть голову? — спросила она.

— Будем.

— И подстрижемся немного.

— Ой, лучше не надо.

— Ну совсем-совсем немножко. Помнишь, как сын доктора Мура сказал, увидев тебя: «А он совсем не похож на льва». А вот теперь ты похож на льва.