Ольга Трифонова - Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

— Я завтра же вызову Нину Аркадьевну, и она выгонит вас.

— Больно я испугалась твоей Аркадьевны.

Но баллон все-таки убрала и брызгать больше не стала.

— Откройте форточку.

Ворча ругательства, огромной ножищей встала на сиденье павловского кресла (конечно, специально, ведь рядом стоял простецкий стул) и, балансируя другой ногой — гигантской кеглей, потянулась и открыла форточку.

— Всю комнату своим «Беломором» провоняли, а «Прима» не нравится, тоже мне прынцесса, — одышливо отдуваясь, соступила с кресла. — Только я думаю, что вы не только тараканов расплодили, надо вас и на вшей проверить. Сегодня уж не буду, а днями точно проверю и, если надо будет, подстригу.

— Не посмеешь!

— Еще как посмею. Меня доктор спрашивал: «Педакулеза у нее нет?» Вшей значит. У нее, говорит, волосы очень густые, а для лежачей это нехорошо.

— Откуда у меня быть вшам? Я только с тобой общаюсь, а ты лысая.

— Так ведь этот педакулез разный бывает, может, он у вас с прошлых времен, говорят, вы очень даже любили общаться.

«Сколько раз давала себе слово не разговаривать с ней. Ведь для нее баталии подобного рода — просто наслаждение, она боец испытанный и закаленный. Не доставляй ей хотя бы этого удовольствия, раз уж ты в ее власти».

— Так что как только куплю стосвечовую лампу, так и займусь вами.

В ответ молчание.

— Коньяка принести, что ли?

Молчание.

— Ну и черт с тобой, молчи! Мне же лучше.

На кухне заорал телевизор, который Олимпиада узурпировала.

Ну вот уж без этого ящика она точно обойдется.

Какое падение! Пикироваться с полудикой бабой! Да как она смеет! Смеет, смеет… Здесь все смеют, и им наплевать, что ты пила чай с Элеонорой Рузвельт и ужинала с Рахманиновым, кстати, он осторожничал и никогда не передавал деньги лично, а либо через посредника, либо через свою супругу — милейшую Наталью Александровну.

Конечно, очень разные люди жертвовали на помощь воюющей России. Кто-то ненавидел советский режим, кто-то тосковал по оставленной родине, американцы, посмотрев кинохронику и услышав по радио о чудовищных потерях русских, несли и деньги и вещи, но для большинства все решало имя Генриха. Его благородство и бескорыстие были известны широко.

Бурнаков настаивал, и она легко уговорила Генриха выделить из Еврейского совета по оказанию помощи России русскую секцию. Генрих был почетным президентом совета, и его вовсе не интересовали бюрократические интриги, а главное — он исполнял все или почти все, о чем она просила. В общем русская секция начала существовать самостоятельно, была широко разрекламирована в прессе, и дело пошло. Оно пошло так успешно, что уже довольно скоро все забыли, что секция отпочковалась от Еврейского совета, это было очень кстати, так как в среде русской эмиграции антисемитский душок все-таки ощущался. Она осторожно, исподволь поменяла название, теперь это был Комитет помощи России в войне. Председателем стал Детка, она — ответственным секретарем.

Детка, конечно, ничего не делал, даже представительствовать избегал, по-прежнему работал и занимался своей мистической космологией. Но все же он ожил. Снова стал ходить на концерты и в русскую баню на углу Второй стрит и Второй авеню.

Однажды пришел совсем как прежде, с горящими глазами, и рассказал, что в бане парился хор донских казаков Жарова в полном составе и что они пели в предбаннике «Степь да степь» и «Вечерний звон». «Жаров аккомпанировал на гитаре, а дирижировал, угадай кто? Ни за что не угадаешь! Дирижировал Сергей Васильевич! Представляешь, Рахманинов в простыне, как в тоге, дирижирует в предбаннике. А как они пели, как они пели!»

Посещал и благотворительные музыкальные вечера. Ей удалось привлечь звезд первой величины: Артуро Тосканини, его зятя Владимира Горовица, Бруно Вальтера и конечно же несравненного Сергея Васильевича.

Теперь в русском клубе, что находился в западной части Манхэттена, можно было встретить не только князя Кудашева или князя Разумовского, но и посольских, чего раньше невозможно было представить. Но там царствовала Луиза со своим Виталенькой.

Ее жизнь тоже волшебно изменилась. И дело было не только в том, что ее фото печатали газеты, что появились деньги (ей назначили очень солидный оклад), служебная машина, а в том, и это было для нее главным, что открыла в себе новые удивительные способности. Она обожала свою работу, совершенно не тяготилась ею, хотя часто приходилось задерживаться в офисе допоздна. Единственное, что заставляло спешить домой, — это сводки из России, которые передавали в одиннадцать. Ради них она даже уходила из «Метрополитен-опера», где у нее была ложа.

Ее совершенно не раздражали суховато-напряженные и чуть медлительные помощницы вроде ее секретарши-квакерши Цепоры, их энтузиазм и преданность искупали все.

А энтузиазм был огромный. На Пятой авеню в витрине ювелирного магазина «Старая Русь» хозяин выставил картину «Русские казаки в Берлине. 1814 год». Внизу большая надпись «Повторится ли история?» У витрины всегда стояли люди и обсуждали дела на русском фронте.

Но это ладно! В конце концов Золотницкий привлекал внимание к своей торговле, а вот что только в Нью-Йорке пятьсот человек помогали совершенно бесплатно — это был подлинный энтузиазм.

Начальства над ней по сути не было никакого. Иногда Луиза давала дельные советы и еще реже просила оставить в примерочной у «Мэйсиз» условный знак.

Какие-то свои дела делал через Комитет Сергей Николаевич Бурнаков, она не вникала. Нет, один раз попробовала: он попросил крупную сумму на поездку в Калифорнию, она мялась, жалась, тянула с ответом. Он пришел элегантный, улыбающийся, но глаза смотрели жестко. Пошли на ланч и за ланчем вдруг спросил: «Вы, кажется, поклонница и знаток „Фауста“? Во второй части есть одна замечательная фраза. Ее говорит Мефистофель. Позвольте вам напомнить: „Вы думаете, что вы управляете своей судьбой? Нет, вами управляют“. Здорово сказано, да?»

Она распорядилась выдать просимую сумму и больше не отказывала никогда. Правда, и обращался с подобными просьбами Сергей Николаевич очень редко.

Да не редко, а всего лишь два раза, теперь-то можно признаться себе — два раза. И это оба раза совпало с известием о чьей-то смерти. Один раз покончила с собой в Сан-Франциско бывшая возлюбленная блистательного Бобби, который к тому времени уже заправлял где-то в пустыне созданием чудовища. Другой раз — неожиданно умер от сердечного приступа деятель компартии, переметнувшийся к спецслужбам.

Тогда промелькнула даже не догадка — тень догадки, отодвинула, запретила себе додумывать — глупость, совпадение. Теперь другое дело. А тогда она была слишком занята работой и поездками к Генриху.