Ольга Трифонова - Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

— Какая чушь! Почитай мне Манна.

— Почему ты не спрашиваешь, кто такая Мария?

— Ты сам расскажешь, если захочешь.

— Сегодня странный день. Недаром у Марты поднялось давление. У всех гуляют нервы, хотя погода не для прогулок. Юношей я жил в Аарау, в Швейцарии. Оазис в оазисе. До немецкой границы можно было дойти пешком. Мы с моей первой любовью Марией играли в лугах и дуэтом. Я — на скрипке, она — на фортепьяно. Нам было по восемнадцать, для ее братьев я делал воздушных змеев. Один из них стал мужем Марты, а на сестре Марии женился мой лучший друг. В общем, как в считалке про китайцев: «Все они переженились…»

— А почему вы с Марией не поженились, раз уж как в считалке? Что произошло между вами?

— Ничего. Я уехал в Цюрих. Сначала писал, потом перестал. С ней случился нервный срыв.

— Ты встретил Мареву?

— Да. И знаешь, я не могу понять до сих пор, зачем я через два года пришел к ней в дом? Набрался наглости и пришел. Зачем? Ведь я причинил им горе. К счастью, Марии не было дома.

— Зачем Раскольников ходил к ТОМУ дому?

— Душа человеческая еще более непознаваема, чем вселенная.

— А что сталось с Марией?

— Она прожила очень несчастливую жизнь. Бедствует. Я посылаю ей немного денег. Элеонора очень злилась. Странно, ведь она была не злой женщиной, но умела устраивать жуткие скандалы. Противоположность Маревы, та, наоборот, могла неделями не разговаривать.

— Когда вы развелись?

— После Праги. Элеонора сильно напирала. И чего она добилась? Через два года у нас уже были разные спальни.

— Может, из-за твоего храпа? Ты жутко храпишь.

— Ты уже говорила. Нет, не из-за храпа. Элеонора сыграла огромную роль в разводе, то есть в том, как он был организован. Марева перехватила вполне невинное письмо одной дамы ко мне и написала ее мужу. Я был унижен. И тут меня пригласили в Берлин, и я уехал. Жил один. Элеонора на правах двоюродной сестры взялась меня опекать, приходила готовить. Мне это было совершенно не нужно: я готовил себе сам, но она приходила. Ей помогла моя болезнь, меня свалил дикий приступ язвы, потом желтуха, я похудел на двадцать пять килограммов, подозревали рак, не мог встать с постели, впал в депрессию.

— Ты?!

— Да, да. Это была самая настоящая депрессия, и Элеонора меня вылечила. Знаешь, эти ваши женские штучки — протертые супчики, слизистые каши, материнский уход…

— Это какой год?

— Семнадцатый. А что ты делала в семнадцатом?

Она засмеялась.

— Почему ты смеешься?

— В России это был главный вопрос на благонадежность: «Где вы были в семнадцатом и что делали?» В семнадцатом я тоже страшно похудела, но по другой причине. Начинался голод.

— Выходит, в семнадцатом все только и делали, что худели. Марева тоже похудела. У нее началась странная депрессия — она ничего не ела. А я считал, что она симулянтка и притворяется. Впрочем, эту мысль мне внушали Элеонора и мать, Мадо и Эльза молчали. Теперь я понимаю, как был жесток.

Марева, видимо, еще любила меня. Но Элеонора была хитрой, выхаживала меня, была неотлучно рядом, а потом сказала, что о нас ходят сплетни и что это повредит ее дочерям. В общем, я как бы был обязан жениться на сиделке потому, что ухаживала за мной.

Большинство женщин хитры и изобретательны, но совершенно лишены понятия метафизики. Впрочем, ваш рабочий центр находится не в мозге.

— Невысокого же ты о нас мнения. А вот Тигрик думает о нас иначе. Да, Тигрик? Иди ко мне.

Но кот вдруг прыгнул за чем-то невидимым.

— Коты часто выходят в другое измерение. Иногда Тигрик за компанию берет и меня.

— А женщины-ученые, они ведь другие?

— Я хорошо знал только одну — Мари Кюри. Она — единственная, кого не испортила слава.

— А тебя слава обременяет?

— Иногда — да.

— А если отрицают твою теорию, ты огорчаешься? Подержи нитки.

Он покорно расставил согнутые в локтях руки, чтобы она могла надеть на них моток шерсти и смотать его в клубок.

— Ну, много людей были против, и среди них истинный гений — Никола Тесла. Правда, он после каждого рукопожатия мыл руки, боялся круглых предметов и, по собственному признанию, состоял в романтических отношениях с голубем. Тогда я немного успокоился.

— А в чем его гениальность?

— Принцип электрических машин и генераторов — основа нынешней цивилизации. Он открыл вращающееся магнитное поле.

— Расскажи еще о Кюри. Руки не устали?

— Нет. Она очень смелая. Мы катались на лодке по Женевскому озеру, были далеко от берега, когда я сказал: «А что, если лодка вдруг опрокинется? Я ведь не умею плавать». «Я тоже», — спокойно ответила она. С ней было хорошо ходить в горы, интересно и необременительно.

— Но ты же говорил, что у нее душа селедки.

— Разве? Наверное, вспомнил какую-нибудь ерунду.

— Не ответила на твои ухаживания?

— Возможно. Впрочем, она была довольно уродлива, и две Нобелевские премии не компенсировали этого.

— Значит, метафизика ни при чем?

— Хотя… вспомнил! На конференции в Брюсселе в девятьсот одиннадцатом все только и говорили о ее романе с Полем Ланжевеном.

— У тебя со многими были романы.

— Я хотел любить. Без любви жизнь бессмысленна. Это было до тебя и совсем другое, чем у нас с тобой.

— Рукава сделать пошире?

— Как хочешь. Вот смешная история с женщинами. Однажды в Берлине на мою лекцию пришла сильно накрашенная проститутка. Я насвистывал свою песенку про Теорию, а она бросала на меня одобрительные и ободрительные взгляды. Она была довольно хороша собой, и, скажу честно, я с трудом удержался, чтобы после лекции не пойти за ней… С тобой я могу говорить обо всем. Если бы ты знала, какое счастье иметь такую возможность.

Она встала, сняла с его рук моток шерсти, тихонько провела ладонями по его лицу сверху вниз. Мусульманский жест, который он любил. Говорил, что снимает напряжение и усталость.

— Пойду погляжу на Марту.

— Подожди. — Он взял ее руку и притянул к губам. — Когда-то Ратенау сказал мне, что Палестина — это всего лишь множество песка. Так вот: жизнь — это всего лишь множество ошибок.

Она молчала, глядя в его блестящие, как антрацит, глаза. Потом спросила:

— Ратенау убили антисемиты? Да? Тебя тоже могли убить.

— В двадцать четвертом вряд ли. Они просто устроили мне обструкцию на моей лекции.

— Какая гадость!

— Но смешная. Я им аплодировал.

— Я все-таки пойду навещу Марту.

Эстер и Мадо сидели на террасе с таким убитым видом, что она испугалась. У Мадо нос повис еще больше, а высокие скулы хорошенькой Эстер выделялись в свете керосиновой лампы, как два яблочка.

— Что сказал доктор?

— Его нет дома, уехал к другому больному, а у нее была рвота.

— Вы не заметили, аптека в поселке открыта?

— Воскресенье, час поздний, вряд ли, — протяжно сказала Мадо.