Владислав Бахревский - Тишайший

– Да ведь и посадских с купчишками было сотен никак семь, а то и все восемь.

– Стрельцов послали – унимать? – быстро спросил Морозов.

– Без стрельцов обошлось. Немцы так славно дрались, что пришлись нашим по сердцу. Купцы на мировую дюжину бочек выкатили и с пивом, и с медом.

– Слава тебе господи! – перекрестился на икону Борис Иванович. – Ох уж мне эти царские родичи! Ты чего, Леонтий Стефанович?

А Леонтий Стефанович грохнулся на колени и тыкался лбом в пол.

– Жена, благодетель мой, Борис Иванович, вконец меня загрызла. Все, говорит, на службе, а ты один не при деле.

– Встань, Леонтий Стефанович. Службу ты получишь у меня самую доходную. Потерпи!

– Я потерплю, Борис Иванович!

– Потерпи! Ты мне такой ныне дороже. А теперь пойди к Моисею, получи малое. Большое сам возьмешь. Дай бог, чтоб все было так, как мне задумалось.

– Позволь, Борис Иванович, к ручке.

– Целуй.

После вечерни Стефан Вонифатьевич беседовал со своим духовным сыном. Говорил о земном и о небесном предназначении брака, о легкомыслии жен и очень долго о безобразиях Андрея Всеволожского, который одной крови с Евфимией Федоровной.

Когда-то отец Стефана Вонифатьевича скосил у Всеволожских заливной луг, а Раф застал его, отобрал и сено, и лошадей и пустил пешим.

Алексей Михайлович про то знать не мог. Он внимал духовнику; строя умное лицо, а сам украдкой поглядывал наверх, на балкончик, с которого царевны слушали службы. И наконец увидал: из-за занавеса махнули белым платком. Государь тотчас с чрезмерной нежностью, но весьма настойчиво простился со Стефаном Вонифатьевичем.

Они качались на качелях, царь и царская невеста.

– Тише! – шептала она. – Ах, тише!

Но сама с силой толкала доску ногами и летела вниз, зажмурив глаза. А потом они сидели друг против друга, а качели взлетали и падали, несли их, и они смотрели друг на друга, все смотрели, покуда качели не остановились сами собой. Он спрыгнул первым и подержал доску, чтоб ей было удобно сойти.

Теперь они стояли совсем близко друг от друга, и надо было сделать всего два шага. И он сделал один шаг и услыхал ее быстрое дыхание, увидел ее колючие ресницы, хоть свету было – одна свеча. И он собрался с силами, чтоб сделать другой шаг, но тут вбежала царевна Ирина.

– Постельничий тебя хватился!

– Ах, господи! – оборвалось у Алексея Михайловича сердце, и он, проскочив самое трудное на свете пространство, коснулся неумелыми губами неумелых горячих губ и убежал, счастливый и несказанно гордый.

На завтра было назначено венчание.

Евфимию Федоровну наряжали в большой царицын наряд. Анна Петровна Хитрово с помощницами старалась.

Ох, тяжел царицын доспех! Каменья все крупные, несть им числа, нашлепки все золотые.

Убирать голову царской невесты Анна Петровна никому не доверила. Каждый волосок натягивала под убрус, как натягивают струны на – гуслях. Все посмеивалась, все приговаривала:

– Терпи, девушка! Терпи, милая! Перетерпишь – царицей станешь.

Евфимия Федоровна качели вчерашние помнила и терпела. Больно ей было, а терпела, да наряд на нее такой надели – не вздохнуть, для крика и воздуха бы не хватило.

Стояла, время потеряв. Кожа на лице и та в тоске была, до того волосы натянули под убрус, что моргнуть нельзя.

Подхватили наконец Евфимию Федоровну под руки, повели. А у нее в голове шумит, в глазах темно, слезы глаза заливают, и моргнуть невозможно.

Отворились двери Золотой палаты, царь от нетерпения и радости поднялся навстречу.

Хитрово с боярынями тут и отпустили Евфимию Федоровну. А она покачнулась и упала.

Морозов так и кинулся на Рафа Всеволожского с кулаками:

– Обманщик! Падучая у дочери! Больную царю в жены хотел подсунуть! – И на колени перед Алексеем Михайловичем: – Прости, государь! Не стерпело сердце!

Евфимию Федоровну унесли.

В тот же день Раф Всеволожский, отец царской невесты, был поднят на дыбу.

– Давно ли испорчена твоя дочь? – упрямо спрашивал Борис Иванович Морозов.

Раф Всеволожский отвечать не захотел и не дал ответа.

Тогда ему прочитали скорый указ: ехать-де тебе, Раф, в Тюмень воеводой вместе с женою Настасьей и сыном Андреем.

Евфимию Федоровну отправили было в монастырь с приказаньем постричь в монахини, но до монастыря царская невеста не доехала. Карету догнал Артамошка Матвеев. Ехать Евфимии Федоровне надлежало с отцом в Тюмень. Государь пожаловал свою невесту постелью и на словах велел передать: платок и кольцо – знаки царского выбора – оставлены Евфимии на память.

Увезли Евфимию Федоровну из терема 12 февраля. 15‑го царь ходил на медведя. 21‑го еще одного медведя осочили. 22‑го, в понедельник, на первый день масленицы, Алексей Михайлович тешился с медведями на псарне…

А между тем было заведено дело о порче царской невесты. Начался сыск виноватых.

Судьба Евфимии Федоровны Всеволожской сложилась печально. Отца ее из Тюмени перевели в Верхотурье, потом в Яранск, а через шесть лет всю их семью отправили в дальнюю касимовскую деревню с наказом касимовскому воеводе – на Москву не пускать.

К Евфимии Федоровне сватались. Много было у нее женихов, но всем она отказала и до конца дней своих берегла дареные платок и кольцо.

Тоненький как былиночка поводырь слепцов за два года странствий вытянулся, раздался в плечах, на верхней губе пушок потемнел. Сколько ему лет, Саввушка точно не знал, но четырнадцать ему уже давали. Не знал он и дня своего рождения. Матушка поминала, что на Вербное он родился, только Вербное воскресенье и в марте бывает, и в апреле. Одно утешало: родиться в Вербное воскресенье – счастливый знак.

На свое счастье Саввушка надеялся, но оно к нему не торопилось. Сколько дорог прошли с братом по городам и весям, от монастыря к монастырю – не нашли другого брата. Вторая зима была уже на исходе – не нашли.

Вот и теперь покидали они спозаранку очередной монастырь. Помолились, подкормились и опять в путь-дорогу.

– Снег крупчатый, скоро весна! – говорил Саввушка, заглядывая в лицо названому брату. – Недели две еще походим, а там надо где-то ростепель переждать. Весной пройдем по засечным городкам, а летом на Соловки. Чует мое сердце: на Соловках его сыщем. А если уж не на Соловках, значит, в Сибирь ушел. В Сибири не сыскать. В Сибири, говорят, ни конца ни края. На Соловки сходим, и в Москву надо возвертаться. А то, может, пока мы eго ищем, он сам нас ищет. Кому-то на одном месте нужно сидеть, когда потерялись.

Саввушке приходилось говорить за двоих. Брату нравилось, когда Саввушка не молчал.

– Теперь уже веселей! Пораньше стало светать. Вон какая зорька розовая! А холодно что-то нынче. Поддает зимушка, чтоб летом про нее помнили. Ветром так и пронизывает.