Владислав Бахревский - Тишайший

Москвой правили чуждые Алексею Михайловичу люди, но хоть и молод он был, а терпелив знатно. В свои двадцать лет Алексей Михайлович научился уступать силе и обстоятельствам, как никто, среди всего московского синклита, светского и духовного. Со стороны казалось, что царской уступчивости нет предела. И те, кто так думал, ошибались себе же на беду. Алексей Михайлович всегда знал, чем он может поступиться.

К Аввакуму в Лопатищи приехали братья. Все они жили на старом отцовском гнездовье в Григорове. Евфимий был попом, Герасим и Кузьма тоже при церкви кормились – один служил псаломщиком, другой сторожем.

Братья приехали по делу: продать мед и воск, купить сушеной и соленой рыбы. Григорово от Волги далеко.

Ночевали братья на сеновале.

Аввакум собирался за дровами, поднялся до солнца. Он вывел из сарая лошадь, покормил на улице. Пришел дьякон, с которым сговорились рубить лес.

Аввакум снова заглянул в сарай: братья сладко спали. Евфимий лицом пригож, в мать. Спит как во младенчестве, причмокивая. Кузьма в отца, кряжист, насуплен. И во сне молчун. Герасим вдруг отчетливо засмеялся. С детства хохотун. Видно, и сны ему смешные снятся.

Хотелось попрощаться с братьями, но будить было жалко. Аввакум перекрестил их, взял пилу, топор, веревку и пошел к дьякону. Тот уже успел запрячь лошадь.

Поехали.

Солнце с самого утра распалилось. Аввакум, поскребывая разомлевшие на жаре телеса, поглядывал на луга, на лес, на реку.

– Головой бы в траву и заснуть! Духмяные теперь травы, – сказал он.

– А чего? Лошадку стреножим, пущай попасется, – откликнулся дьякон, натягивая вожжи. – Дровишки из лесу не убегут. До зимы еще – ого!

Аввакум взял у дьякона хворостину и махнул на лошадку.

– Но-о! Ты шевели ее, отец дьякон, шевели!

– Мужики без дров пастырей своих не оставили бы, – забормотал дьякон, с неприязнью озирая вставший стеной лес.

– А погляди-ка ты, отец дьякон, вон на ту сухостоину! – указал Аввакум на огромную голую сосну. – Одного дерева хватило бы и на твою избенку, и на мою.

– А пилить-то! Пилить-то сколько! В два обхвата небось! – у дьякона перекосило лицо, словно зуб мудрости дергало.

– Зато колоть будет хорошо, – не сдавался Аввакум. – Раскатаем дерево на чурбаки прямо здесь и перевозим.

Дьякон знал: коли поп загорелся, не переупрямить его и не пронять.

– Ладно, – сказал он и словно голову на плаху положил. – Все ж место открытое, по лесу дровишки не волочить.

На солнце и ветру дерево высохло и закаменело. Пила отскакивала от гладкой, с железным отливом древесины.

– Как мощи! – сказал дьячок простодушно.

Он был постарше Аввакума годов на десять, но головой был дюже молод. Никакой науки дьяконова голова не принимала, а вогнать премудрость розгами и кулаками никому не удалось: непробиваемая лень надежно защищала незлобивое чудо природы.

– Про какие мощи ты говоришь? – удивился Аввакум.

– Да вот про ейные, про сосновые, – указал дьячок. – А ведь оно, может, и вправду мощи. Коли люди бывают нетленны, отчего ж деревам нетленными не быть? Мой кум рыл колодец, дак ведь такое дерево вытащил из глубины, хоть в сруб клади. Потемнеть потемнело, а гнили на ноготь не нашлось. Оно ведь, может, у людей свои святые, а у них, у дерев, свои… Ты чего, батько?

А батько, засучив рукава, ясными очами взирал на доморощенного умника.

– Сам сие придумал али вычитал где?

– Сам! – сказал дьякон, еще не понимая загадочного вида попа.

– Ну, коли сам, так беда невелика. Вразумлю.

И огромный Аввакум сграбастал толстяка дьякона одной рукой и принялся дубасить его кулаком, норовя угодить, по башке.

– За что? – возопил дьякон.

– За глупость! – отвечал ему Аввакум. – За глупость и блудомыслие.

Дьякон был хитер и не противился: поп тотчас и остыл.

– Благослови меня, отец дьякон, из-за тебя грех совершил.

Облобызались. Посидели в тенечке утомленные, и опять принялись пилить тысячелетнее, умершее на корню, но не сдавшееся ни ветрам, ни половодьям дерево.

Не только подрясники, но и порты были на них мокры от пота, когда великан-сосна, оглушительно стрельнув, надломилась и пала меднолитым стволом на сухую звонкую землю. В ушах и пятках больно заныло от удара.

Распиливать дерево на чурбаки не было сил.

Пошли в тень березовой рощицы. Здесь было влажно, и силы возвращались скорее.

Комель распилили до половины и бросили. Пилу зажимало.

– Ох, батько! Ну чего мы животы рвем? Мужики бы, чай, уж наготовили на церковь дровишек. От церкви и мы попользовались бы.

– На мужика надейся, а сам не плошай, – сказал Аввакум. – Мужик гору для тебя свернет, когда знает, что ты ему нужен, а коли не нужен – палкой не заставишь работать.

– А ты помягче к мужикам, батько, помягче, – настаивал дьякон. – Ты все законы-то не спрашивай с него, с темного. Всех законов-то и монахи не соблюдают.

– Цыц! – грянул Аввакум. – Учитель выискался на погибель души моей! Цыц! Мало, видно, я тебя давеча оттузил.

– Ох, батько! Ох! – возвел горестные глаза к небесам дьякон. – Не в добрый час пристроился я к твоей церкви. Ни вару, ни товару. Люди ласку любят. К ним кругами, кругами.

– Дьявольская твоя наука! – вскипел Аввакум. – Слово Божье как молния. Оно прожигать должно, и его нужно страшиться, как грома небесного. Ужахаться!

– Ох, батько! Ох! – стенал дьякон.

– Пошли пилить! – встал Аввакум.

– С вершинки теперь попробуем.

– Ну нет! – замотал головой Аввакум. – Ныне дюже нам тяжко, а завтра легче уж будет.

Комель не поддавался. Аввакум стал загонять клинья.

– Да плюнем на комель. Его и колоть – пуп надорвешь!

– Пили! – прохрипел Аввакум.

– А ну тебя к бесу, бешеного! Я лучше замерзать стану, чем жилы из себя тянуть! – Дьякон бросил пилу и, не оглядываясь, пошел через травы напрямки прочь.

– Кишка тонка! – закричал ему вослед Аввакум. – Синепупый козел ты!

Дьякон обернулся, постучал себя по лбу костяшками пальцев.

– Тьфу! Тьфу и тьфу! – трижды плюнул Аввакум в его сторону.

Марковна доила в соломенной прохладе темного катуха корову Зорьку. Пастух пригонял коров наполдни в село: овода с палец величиной доводили бедных до безумия. За лето две коровы, умчавшиеся в дебри, были задраны медведями.

– По такой пастьбе молока корова давала не через край, но и попить хватало, и на маслице оставалось.

Марковна уже выдаивала тугие маленькие соски, когда ей показалось, что в дверях катуха сверкнул голой попкой меньшой сынишка.

– Ангелочек! – позвала она.

Мальчик не отозвался, и Марковна успокоилась. Она подоила корову, дала ей кусок хлеба в награду за молочко и вышла на солнце.

Огород, опоясанный золотистыми сосновыми жердями, зеленел, обещая обилье осеннего стола. И вдруг в огурцах опять сверкнуло белое.