Владислав Бахревский - Аввакум

– Да вы с совой как близнецы. Уж такие глазастые, такие серьезные. У нее только крылья, а у тебя – руки.

Работник закрыл затворы, и мельница умолкла. Мужик грузил в телегу мешки. Из-за трех мешков запускали мельницу. Помногу нынче не мелют, берегут зерно. Деньги дешевы, а хлеб уже осенью дорог. Весной его будут продавать вдесятеро.

Енафа, однако, на скупке серебра для боярина Бориса Ивановича заработала больше тысячи серебром, да сотней серебряных ефимков Федосья Прокопьевна ее наградила. Грядущий голод мельничиху не страшил.

Енафа любила сумеречные часы. Работа умолкает, слышно, как падают струйки воды, пробивающиеся через щели в запруде. Мелькают то ли ласточки, то ли мыши летучие.

Она уходила за черемуховые кусты, как в иной мир. Кусты были уже темны, вода черная, но лужайка все еще зеленела беспомощно и нежно. Вода беззвучно кружилась возле берега, все хотела завить кольцо, но получались кудряшки. От неведомых времен здесь остался широкий ровный пень, старики говорили: тут царь-дерево красовалось, выше его ни за Сурой не было, ни за Волгой, – лиственница. Енафа садилась на этот всегда теплый пень, гладела на воду и за реку, дожидаясь первой звезды, которая всякий раз являлась нежданно – хоть глаза прогляди. И чудилось: ложится ей на плечи милая тяжесть и на шее теплое живое дыхание.

Тепло скатывалось с полей, унять озноб реки. А Енафа видела уж и не глазами – душою, должно быть, Саввушку. Колодезника ненаглядного, что прокопал ее до сердца, пустил на волю родники ласковые, любовью журчащие. Вспомнилась вдруг песенка, какую тысяцкий на свадьбе поет:

– Саввушка, найди меня! – взмолилась и для себя нечаянно Енафа. – Вдарься, сокол, о землю, стань молодцем, сморгни, звездочка, да явится передо мною витязь мой сладкоречивый, обовьет меня, как ветер березоньку, упаду с ним в траву, будто в омут небесный, и да не будет дня до зари, до солнышка.

Звезды от таких-то слов высыпали на небо густо, глядели на Енафу да дрожали-дрожали – так мир дрожит в глазах через слезы.

Борис Иванович Морозов приехал в Рыженькую. Здесь, от Москвы подальше, строил он каменный дворец для соколов и сокольников. Уж очень место пригожее. Высокое, к небу близкое, с далями, с голубым запредельем. С соколами замыслил Борис Иванович доживать свои дни. На другое утро по прибытии в легкой повозке на паре лошадей поехал прокатиться без всякой цели, а одного удовольствия ради. Даже кучера с собой не взял, ехал с Лазоревым.

Осень не торопилась спалить леса в своем неумолимом огне. Одни осины багровели, да буйный кипрей сыпал на травы пепел отгоревших цветов.

– Что это?! – изумился Борис Иванович.

Лазорев остановил лошадь.

Здоровенный мужик и с ним жена его тянули соху, а за сохою шел старик.

– Да ведь это же отец Енафы, – узнал Лазорев. – Дозволь, государь, спросить, что за беда у них стряслась, Семья была зажиточная.

Лазорев соскочил наземь и прямо по паханому полю пошел к Малаху, Емеле и Настене.

– Под озимые, что ли, пашете? – спросил он у старика.

– Под озимые.

– Почему не на лошади?

– Нет лошади, господин. Со двора свели.

– Да кто посмел? Что за разбойники?

– Судьи, господин, обобрали.

– Да неужто вы меня не узнаете?

– Как не узнать? Благодетель ты наш!

И сначала Малах, а за ним Настена и Емеля бухнулись Лазореву в ноги.

– А ну вставайте! Не срамите меня перед боярином. Чем брякаться, расскажите толком, что случилось с вами?

Малах поднялся, а Емеля и Настена из почтения и за-ради великой благодарности – не посмели.

– Ты, господин, Емелю нашего от смерти уберег, а от судей в Рыженькой спасения никому не было. Пустошили дворы и дома. У нас забрали лошадей, быка, овец, телегу, холсты, тулупы. Одной коровой кормимся, – объяснил свою безлошадную долю старик. – Дочек бы моих покликать, да не знаю как. Обе в Москве. Я стар, до Москвы не дотащусь, а у Емели языка нет.

Лазорев вернулся к боярину.

– Долгая история, Борис Иванович, чтобы рассказывать, но эти люди мне почти родня. Помнишь, государь, когда здесь, в Рыженькой, приказчика топором по голове угостили, а дом его сожгли?.. Судьи в те поры разорили многих крестьян, а этому семейству больше других досталось. Дозволь, государь, я из своих средств на лошадь старику Малаху пожертвую…

– Мужики наши с Глебом Ивановичем, а лошадей ты им будешь покупать? – усмехнулся Борис Иванович. – Позови пахаря.

Малах подошел, поклонился. Седые волосы над высоким лбом стояли нимбом. Лицо открытое, хорошее, глаза внимательные – русский честный человек.

– Бог помочь, старче!

– И тебя Господь пусть не оставит.

– Спасибо, – сказал Морозов. – Скажи, ты ведь давний житель, здесь соколы водились когда-нибудь?

– Копчиков много, есть ястребы, сип на болоте живет, а соколов не видел.

– Ястреб тоже славная птица, да охотится в угол… Спросить тебя хочу, старче. Не пойдешь ли служить на мой сокольничий двор? Конюхом тебя возьму.

– Я человек Глеба Ивановича, твоего брата.

– С братом мы как-нибудь поладим.

– Стар я для конюхов. Твои лошади, боярин, не чета крестьянским.

– А я тебя беру в главные конюхи.

– Что ты меня искушаешь, великий господин? Я на зяте да на дочери пашу. Какой из меня конюх, из безлошадного?

– В моей повозке две кобылы, бери одну на выбор. Вот и будешь лошадным.

– Так прямо и выпрягать? – удивился Малах.

– Выпрягай. А с полем управишься – приходи на соколиный двор. Место главного конюха – твое.

Малах поклонился, коснувшись рукой земли. Когда же разогнулся, по его лицу катились слезы.

Лазорев взял старика под руку:

– Какую тебе, правую, левую?

Малах глянул и, опуская глаза, показал на левую.

– И я бы левую взял! – обрадовался Борис Иванович. – Не промахнулся я, старче, хорошего себе конюха нашел.

А Настена знай себе поклоны отвешивала, Емеля косился на нее и тоже тыркался лбом в землю. Невпопад у них выходило: Настена – пластом, а он только руку ко лбу тянет. Улыбнулся Борис Иванович, сказал Лазореву, когда они отъехали:

– Люблю крестьян. Простота у них искренняя, ум – искренний, но, главное, и лукавство – тоже искреннее. Видел, как баба поклоны отбивала? По-писаному.

– Меня, Борис Иванович, судьба тоже однажды на землю посадила, да боевая труба пропела, и умчался я от земли, как непутевый ветер.

– Хороший старик! Саваоф! – думал о своем Борис Иванович и принялся отирать глаза. – Господи! Да ведь я прослезился. Видишь, как редко добро делаю… До чего же душе благолепно, когда от собственной щедрости сердце сжимается.

Половина соколиного двора была готова, и Борис Иванович послал за птицами. Сокольник привез трех кречетов и трех челигов. Челиги были молодые, два кречета тоже из новых, а третий жил у Бориса Ивановича с того самого дня, как стал он дядькой при царевиче Алексее. Кречета звали Декомыт. Декомыт – это перелинявшая на воле птица, а то уже имевшая детей, птица, знавшая волю. С молодыми декомытами без гнездаря не охотятся. Гнездарь – веревка, не то улетит, воля дороже птичьих нарядов: должников, обносцев, клобучков… Декомыт Бориса Ивановича на всю жизнь остался дикой птицей, но ни одна так не радовала высотою парений и столь стремительными бросками на жертву, что и звезда небесная так быстро не сверзается. Не то что уток – лебедей бил с одного удара.