Владислав Бахревский - Аввакум

– Ох, родственнички!

Ноги коснулись земли, царь, отпыхиваясь, пошел к берегу, чтобы передохнуть, и вдруг увидел за кустом двух мужиков. Седых, косматых, одетых убого. Мужики, видимо, спали в кусту, плески на воде их пробудили, и глядели они на царя сонно, удивленно… А голому пловцу деваться некуда.

– Доброе здоровье, – сказал царь мужикам.

И те закивали головами.

– Вода – теплынь, – опять сказал государь, все еще не очнувшись от смущения.

Мужики снова закивали головами, что-то заурчали, и Алексей Михайлович увидел, что у них во ртах черно, языки усечены.

– Бог помочь вам! – пролепетал он, бледнея и отступая назад пятками. – Бог помочь!

И с возом мурашек на спине поплыл на свой охраняемый берег, высигивая из воды, как белуга.

Братья-молчуны пришли к Москве из далекого хождения в Иерусалим. Ко Гробу Господню отнесли грехи свои. Святой земле поклонились, покаялись небесам великого Востока, солнцу Правды.

«Уж не царь ли это был?» – показал Незван Авиве, приставляя ко лбу растопыренную ладонь, короной.

Авива закивал головой.

И, подхватив посохи да котомки, поспешили братья прочь от опасного места. Где царь, там и царские слуги, а где царские слуги, там недолго и биту быть.

В тот день братья до Москвы не дошли, перебрались через реку да в деревеньке одной, хлеба ради, сено в стог сложили, а потом тому же хозяину подрядились колодец выкопать.

В Москву пришли с деньгами, с пирогами. Был праздник Бориса и Глеба, и братья, отстояв вечерню, заночевали на паперти на Сретенке.

Праздник Бориса и Глеба надоумил их поискать Лазорева. Знали, что тот боярину Борису Ивановичу Морозову служил. Но утром приехала подвода, нищим и странникам раздавали пироги и по три-четыре медных полушки. То дарение было от царевны Анны Михайловны, в честь ее ангела.

Тут новое дело – привалила на Сретенку великая толпа людей, мирской сход. Пришли говорить о пятой деньге, о налоге тяжелом и неправедном.

– Батый так не обирал наших пращуров, как обирают нас бояре! – кричали люди.

– Гостя Шорина надо за бока взять. Он собирает пятую деньгу.

– Разве гость без властей такое может содеять?

– Верно, он только деньги гребет, а вот кто ему приказывает – доискаться нужно.

Сретенский сотский Павел Григорьев испугался, но убежать ему было некуда. Толпа ему говорила, своему выборному. Масла в искрящийся костерок бухнул стрелец Кузьма Ногаев. От Никольских ворот шел, увидел толпу, услышал, что о пятой деньге говорят, да и крикнул:

– Чего гадаете, кто да что?! На Лубянке у решетчатого столба извет повесили на Ртищева, на Милославских!

Толпа повалила на Лубянку, и сотский в суматохе сбежал донести о письме в Земский приказ.

На столбе и впрямь висел приклеенный воском свиток, написанный крупными буквами. Грамотные читали, неграмотные просили сказать, чего написано.

– А то и написано, что сами знаем, – отвечали грамотеи. – Изменники завелись – боярин Илья Данилович Милославский, да окольничий Иван Михайлович Милославский, да Ртищев Федор Михайлович, да гость Васька Шорин.

– Шорина еще весной хотели побить. Он от людей пятую деньгу клещами тащит, кнутами выбивает.

Братья-молчуны, притиснутые к столбу, не могли выбраться из толпы, но тут приехало из Земского приказа начальство, дворянин Семен Ларионов, дьяк Афанасий Башмаков и с ними сотский Григорьев. Братья в ту прореху для пропуска начальства сунулись и стали в задних рядах, от шумливых людей подальше.

Семен Ларионов письмо сорвал и пригрозил:

– До добра крики не доведут. Разойдитесь, пока целы, не гневайте великого государя!

– Нет его в Москве, государя! – завопил стрелец Кузьма Ногаев, распаляясь праведным негодованием. – Оттого и шалят изменники, что государь отъехал.

– Царь в селе Коломенском, в семи верстах от города, – возразил Ларионов. – Смотреть за Москвой оставил боярина князя Федора Федоровича Куракина да окольничих князя Гагина с Чоглоковым.

– Знаем вас, лизоблюдов! – прорвался к дворянину дьячок церкви Преподобного Феодосия Демка Филиппов. – Сие письмо вы отвезете изменникам.

Ларионов и Башмаков криков не слушали, поехали от греха.

– Что вы стоите?! – бросился к народу Кузьма Ногаев. – Православные христиане! Дворянин да дьяк отвезут письмо Милославскому, в Кремль. Там оно и канет. Постоим же за себя всем миром!

Хлынула толпа за Ларионовым да Башмаковым. Улицы неширокие, народа на улицах много, груженые телеги, верховые. Догнали земских начальников почти уже у Спасских ворот.

Рейтар Федька Поливкин схватил лошадь Ларионова под уздцы. К дворянину протиснули бедного сотского Григорьева.

– Забери у него письмо! – кричали сотскому. – Не возьмешь – камнями закидаем.

И показывали камни.

Ларионов подал письмо Григорьеву, а тот не берет. Встряхнул тут сотского за шиворот стрелец Ногаев, потащил вместе с письмом обратно на Лубянку. Да у Казанского собора остановились, и дьячок Демка Филиппов прочитал изветное письмо народу с паперти. Толпа возросла, и уже не пять тысяч, а все десять пришли к храму Феодосия. Здесь письмо читал, встав на лавку, огромный, зычный Кузьма Ногаев. Его красный стрелецкий кафтан полка Артамона Сергеевича Матвеева пылал как жар, сам он тоже гневом пылал.

– Откуда письмо-то? – догадались спросить. – Откуда взялось? Кто писал?

– То – ведомо! – осенило дьячка Демку. – Сие извет честных бояр на нечестных.

– Из польских городов письмо! – объявил, залезая на лавку, подпрапорщик Никита Ломовцов. – Стрелец, веди народ к земской избе, там письмо читайте! А я солдат моих позову, пусть тоже послушают.

Братья-молчуны, увлекаемые толпой, ходили и к Спасским воротам, и возле Казанского собора письмо слушали, и возле Федоровской церкви, и к земской избе потащились. Здесь заставили читать письмо Григорьева, но он отказался, и в одну сторону читал извет все тот же Ногаев, да охрип, а в другую сторону – поп Иван из церкви Причастие Богородицы в Гончарах.

Когда чтение кончилось, Григорьев велел взять письмо своему десятнику Лучке Жидкому. Тот письмо принял, хотел в избу отнести, но толпа не желала расстаться с уликой против изменников-бояр.

– Отнесем письмо батюшке-царю! – закричали из толпы.

– К царю! К царю пошли!

– Пусть царь изменников выдаст головою!

Лучка Жидкий шарахнулся бежать, да письмо проклятое некуда деть, к нему приклеилось. Окружили Лучку гилевщики, как пчелы матку окружают. В Коломенское пошли.

Братья-молчуны поглядели друг на друга, кивнули друг другу и прочь, прочь от правды, которую у царя надо искать. Изведали свое, научены уму-разуму.

Да ведь и есть уже хотелось. Пошли братья не бунтовать, не правды искать, а поесть щец да каши. Набрели на питейный двор возле Варваринских ворот. Вина в питейных дворах ради медных денег и царского указа – не переводить хлеб – не продавали, а кормить кормили, хотя и задорого.