Владислав Бахревский - Аввакум

– Отец Феопрепий, ведро холодной воды им! Пусть руки-ноги окунут.

Феопрепий поставил воду с лавки на пол, а старец Григорий, сняв с гвоздя полотенце, растер странникам ноги, и они отправились на печь. Холод, покидая их тела, тряс их на прощанье и щемил «сшедшиеся с пару» окоченелые ноги.

– С прибытием на богоугодную речку Сару, в Игнатьевскую нашу пустынь, – поприветствовал странников старец Григорий. – Ох, ледовитую зиму посылает нынче Господь!

Странники тихо дрожали на млеющих от тепла кирпичах.

– Михаил Архангел в этом году с мостом, – сказал один из них.

– Хуже зимней стужи – стужа Никонова, – откликнулся старец и зорко поглядел на печь, как примут слова.

– Нехорошо на Русской земле, – охотно сказал тот, что был темен волосом и лицом худ. – Сирот много. Пятнадцать тысяч мужиков под Ригой побито. В Москве во все колокола звонили. Над шведами победа, царю польскую корону поднесли. Ныне он у нас польский круль.

– Круль! Никон, как тесто, небось вспух от гордыни! Ему мало, что из русских нас в греки переделал, теперь в латинян переделывать станет.

– Никон иконам латинского письма глаза колол, – сказал второй странник.

– А теперь и православным будет колоть! – вскричал старец Григорий.

– Грех так о патриархе говорить! – испугался худолицый.

– Дурак! – сказал ему спроста старец Григорий. – Ты сам за себя заступайся, за душу свою. У патриарха – царь заступник, а может, и вся сатанинская рать!

Странники на печи перекрестились.

– Не говори так, батюшка! – взмолился поперечивший. – Я тоже монах. И тоже бегаю от Никона. Однако, молю тебя, не говори худого о святейшем, Богом избранном.

– В бегах? Как я, говоришь? А где был насельником?

– На Соловках. Я давно ушел в леса. А товарища мне Бог послал. Он с острова Кия, из мирян.

– Про меня откуда знаете? Откуда знаете, что я в бегах? Как зовут-то меня?

– Неронов ты, батюшка. Кто же еще? А знаем про тебя, потому что посланы к тебе. В Москву ходили книг купить, на людей поглядеть, да и ряса моя совсем истлела.

– Кто же обо мне в Москве вспомнил?

– В Чудове монастыре про тебя говорили.

– В Чудове… А передать что велено?

– Стефан Вонифатьевич преставился.

Неронов заморгал, хотел слово сказать – перехватило горло. На лавку сел.

– Стефанушко… Милый… Когда же?

– Ноября в одиннадцатый день.

– На Федора Студита. Господи, да ведь в этот же день память мученика Стефана! – Дрожащими руками зажег лампаду перед иконой. – Грейтесь, ребятки, грейтесь. А я помолюсь.

Всю ночь жег старец Григорий лучины, сидел над книгами, что несли в свои дебри странники, явившиеся по его душу. Странники были не хуже иных, милы и скромны, но от одного их появления сердце торкнулось и оборвалось.

Полистал новый служебник, поворчал, поплевался, а вот от мудрости книги «Скрижаль» отведал. И остановиться уж не мог, читал ночь напролет. В «Скрижали» были помещены толкования на литургию, соборное послание Константинопольской церкви, «Символ веры», переведенный по-новому. Была также статья о троеперстии, речь Никона, соборные решения и решения вселенских патриархов, Сказано было всем, кто упрямства ради крестится двумя перстами: «Если ведаешь о запрещении собора, а крестишься по-старому, то ты противник древней Восточной церкви и четырех вселенских патриархов и потому отлучен от православия».

Скрижаль – красивое слово, древнее, а смысл его прост: доска, плита с письменами. И сказал себе Неронов, старец Григорий:

– Даде Бог Моисею две скрижали свидения, скрижали каменны, написаны перстом Божиим… А мне, грешному, одна «Скрижаль» послана, от Никона – врага моего, но нечего мне сказать против. Уста немеют, ибо предан анафеме восточными патриархами. «Свет веры воссиял нам от стран Востока», и горе мне, коли моя вера не есть вера древнего премудрого Царьрада и Антиохии.

Старец Григорий говорил вслух, плакал, молился и вновь читал, поражаясь противности своей и своему падению.

Когда утром Епифаний и Савва пробудились, Неронова в избе не было.

– Где ж старец? – спросили они монашка.

– Ушел могиле Стефана Вонифатьевича поклониться. В Москву.

Москва всегда Москва.

Стоял Неронов меж кремлевскими церквами, как перед кровной родней, и слезы текли по его лицу. В тот день и с крыш и с деревьев капало, Вместо крещенского мороза разразилась пахнущая весной оттепель. Был день Собора семидесяти апостолов, 4 января. Иван Великий мерил глубины неба, веселила сердце золотыми куполами Благовещенская церковь, и как сама сила Господня, как скрижаль Иисуса Христа для всей Русской земли стоял Успенский собор.

Толпа на площади заворохалась, зашушукала, и, очнувшись, Неронов увидал со стороны Патриарших палат величавое колыханье.

– Идет! Идет! Господи, помилуй! Господи, помилуй! – Люди крестились, теснились, глазели.

Патриарх Никон шел служить обедню.

Неронов, как по морю, пошел через людей, чтоб только в глаза поглядеть святейшему.

Показалось: поубавилось в Никоне Никона, попростел. Ни орлего взора, ни чела с печатью вселенской скорби. Погрузневший, но посвежевший, румяный, привычно шел кир Никон среди иерархов, через толпу, поглядывая на птиц, на развесенившееся небо.

Неронов шагнул ему навстречу, загораживая дорогу.

– Что тебе? – спросил великий пастырь.

Неронов чуть посторонился, давая пути, но молчал, пораженный: не узнал. Сказал, покашливая, чтоб голос чище был:

– Я тот, кого ты ищешь, – казанский протопоп Иван, а в иноках старец Григорий.

Непонимание стояло на лице Никона.

– Я – Неронов!

Никон закивал головою и пошел себе дальше. Неронов, пятясь, заговорил торопливо, зло:

– Что бы ты ни затеял, всякое твое дело не крепко, ибо все один делаешь, все сам. Не крепко, попомни меня! После тебя иной патриарх будет. Все твое дело по-своему переделает. Иная тогда и тебе будет честь, святой владыко.

Никон прошел мимо, но в дверях храма остановился, оглянулся.

– После службы в Крестовую приходи. Там ты меня уличишь, сколько сердца в тебе есть.

В смущении вошел старец Григорий в собор Успения.

Тишина и раскаянье легли на плечи его, тяжело легли. Будто столпы перестали держать каменное небо собора, и оно, несокрушимое, легло на его плечи.

Неронов дождался конца службы и, пропустя Никона, потащился следом.

Владыка обернулся, подождал.

Тут они и обнялись вдруг, себе на удивление.

– Правду тебе скажу, владыко святый! Не твоих проклятий испугавшись, приволокся в Москву. На Руси друг друга лихо лают, ветер носит. Под клятвой вселенских патриархов боюсь быть. С тобой поспорил бы, а со святым Востоком раздор творить – обречь себя и всякого, кто твои перемены почитает за наказание, на духовную немочь.