Владислав Бахревский - Аввакум

Послы доносили в Москву: Выговский требует отозвать из Приднепровья войско Ромодановского, грозит возмущением казачества, если из городов не уедут царские воеводы. Гетман грозил упреждая. Всего кроме Киева в Малороссию было послано семь воевод, а на место прибыли только двое: в Белую Церковь – Григорий Сафонов, в Чигирин – Александр Скуратов, который был при Выговском. Полковник Богун, не стесняясь гетмана, сказал Скуратову: «К нам воеводой в Чигирин едешь, нездоров от нас выйдешь».

Выговский, боясь, что правда о его измене откроется прежде, чем он поставит своих людей в полках и сотнях, слал жалобы на Ромодановского и особенно на только что прибывшего киевского воеводу боярина Василия Борисовича Шереметева. Он-де остуду чинит между царем и казаками, с ним, гетманом, не повидался, не посоветовался. А Шереметев и впрямь почитал себя, царского воеводу, выше гетмана. Не поспешил в Чигирин на поклон. Послал сказать Выговскому, чтоб в Киев ехал. Алексей Михайлович думать о малоросских делах позвал все того же Артамона Матвеева да Семена Лукьяновича Стрешнева, который ведал Литовским приказом. Положил перед Артамоном список воевод, посланных в города Малороссии, но прочитал сам, скашивая глаза:

– Белая Церковь – Григорий Сафонов, Корсунь – Аверкий Болтин, Нежин – Степан Бутиков, Чернигов – Андрей Дашков, Полтава – Алексей Чириков, Миргород – Никифор Поленов… А в Чигирине Скуратов, но он только именем воевода, без войска послан, быть при гетмане… – И посмотрел Матвееву в глаза: – Всех знаешь?

– Всех, государь. Люди степенные, терпеливые, но твердые.

– Терпеливые – хорошо. Твердость… Бог с ней… Не до гордыни. Нам одно и нужно, чтоб Выговский не разорил гнезда, слепленного нами с Хмельницким… Бог даст, булава к его сыну воротится. Хмельницкий о том просил, и мы обещали…

Вдруг страшно рассердился, даже рукой по столу шаркнул:

– Никон воду перебаламутил. Я, может, и не пошел бы Ригу воевать, а как не пойти, когда святейший благословил!

Матвеев спрятал глаза: о Никоне государь никогда такого не говаривал. Милые дерутся, третий не встревай: с двух сторон будешь бит. Но Семен Лукьянович обрадовался государеву гневу.

– Это тебе он собинный друг, а нам – петух разряженный и дурак. Я свою собаку Никоном назвал. На задних лапах когда стоит – вылитый Никон.

Государь вскинул на Стрешнева испуганные глаза.

– Выговский святейшего на камешки блестящие купил. Все видят, да молчат, на тебя глядя.

Старик распалился от своей смелости, разрумянился. Был он высок, седовлас, бровями в сестру, в царицу, в государеву матушку – уж такие черные брови, такие шелковые, ровнехонькие! И коромыслицами. Засмеялся, показывая ровные, сахарные зубы.

– Выговский думает, что один хитер, а мы про него тоже кое-что ведаем. Ныне, государь, его человек, Федоска, то ли грек, то ли жид, поехал к Яну Казимиру с поклоном: принимай-де Малую Русь обратно. Про то челобитие знают в Малороссии полковник Богун да митрополит Дионисий Балабан. И мы, грешные.

– Знаем, и ладно. Явной измены нет. Ты, Артамон, гляди, не обмолвись. О дружбе Выговскому напиши. – Государь торопливо и мелко покачивал на Стрешнева ладонями: тише, мол, тише.

– Мы ему зубы заговорим так же сладко, как он нам. Но ты, государь, не уводи войско восвояси. Простым казакам полк Ромодановского дух укрепляет, – посоветовал Стрешнев.

– Дорого войско далеко держать. Денег совсем нет, – признался Алексей Михайлович. – От медных наших монет в Киеве нос воротят.

– Что же написать Выговскому? – спросил Матвеев.

Стрешнев опередил государя:

– Пиши как есть: Ромодановский да Шереметев посланы не для войны, не против казаков, а по твоему, гетман, челобитию – унимать своевольников.

– Так хорошо будет, – согласился Алексей Михайлович. – Помяни о прелестных листах Яна Казимира. Пусть и в ум не придет, что мы про Федоску-грека знаем.

К патриарху пожаловал ходок от царя Теймураза. Принес древнюю икону Георгия Победоносца в серебряном окладе и еще пояс, тоже серебряный, с алмазной мелкой россыпью по узорам. Просил благословения Теймуразу Давыдовичу и умолял ходатайствовать о скорейшем приеме у великого государя. О царе забыли, и это ему в унижение. Никон и сам желал видеть Алексея Михайловича. Собирался порадовать: строительство Воскресенского монастыря в Новом Иерусалиме движется споро, напомнить – сие дело дивное, от него царю слава во веки веков… Очень и очень желал видеть государя Никон, да сам к нему не шел, разбирала досада: Тишайший совсем поглупел, одних шептунов слушает. Шепчут и шепчут!.. Неужто не погонит всех в шею? А не погонит – нет тебе благодати на дела твои! Попробуй управься без Бога с войнами! Без милости Божией, без молитв видать ли тебе – великий-развеликий! – польской короны? Быть ли отцом всем народам православным? Нет, не желал Никон проситься к царю, пусть сам прибежит. За грузинского ходатая тоже стараться нечего. Такие подарки келейникам подносят. И сам же знал: несправедлив. Откуда Теймуразу взять богатые дары, коли в чужом доме вот уже десять лет приживалой ютится. Осенило: поясок грузинский нужно крестнице послать, царевне Софье. Царевну прошлый год 4 октября крестили, сколько же ей? Девять месяцев? С первым зубком поздравить? А может, ходить начала?

Не знал Никон, что у царицы в Терему делается.

Из-за Аввакума, из-за Неронова давно уж недружелюбна Мария Ильинична. А глядишь, все проще – Милославская! Батюшку Илью Даниловича не раз за руку хватали. Кто о казнокраде-боярине, о царском тесте, царю сказать посмеет? Один святейший. Вот и нехорош.

Пояс Никон крестнице послал, а в ответ ничего – ни пирога, ни спасиба.

На 6 июля была объявлена царю Теймуразу встреча в Грановитой палате.

Патриарха на прием, на званый царский пир, пригласить забыли.

5 июля Никон служил в Успенском соборе. День был памятный – Обретение честных мощей преподобного Сергия, игумена Радонежского. Царь на службу не пожаловал.

Ночью Никон не спал, придумывал, чем отплатить государюшке.

– Буду освящать Воскресенский храм – тоже позвать забуду.

И тотчас явилась мысль позлее: зачем ждать? Нужно в монастырях, во всех храмах подсобрать серебряные деньги. Медные принимать один за десять. На коленках приползет. От меди у всей России руки зелены. Беда грозит неминуемая, всем будет разоренье, а он, мягенький, даже тестя пожурить не смеет. Илья Данилыч не унимается, в открытую фальшивые медяки чеканит. Кому в Москве о том неизвестно, и царю известно.

– Утонешь в своих медных рублях, медный царь! – вслух сказал Никон и вспомнил иное.

Вспомнил юное, восторженное, светлое лицо государя и его глаза. Как смотрел он на него, на простого игумена! Как смотрел, когда в патриархи ставил!.. А нынче даже в собор не идет, лишь бы не видеть.