Владислав Бахревский - Аввакум

Но не успел он сойти со ступеней Золотого крыльца, как его схватили за полу куньей шубы. На коленях в снегу стоял старик в крестьянской овчине, а на голове – скуфейка.

– Владыко, дозволь слово молвить! – Слова кроткие, но шубу держит крепко.

Питирим шубу дернул – не пускает, и народа у крыльца много – пришлось выказать пастырское смирение:

– О чем, старче, просишь?

– О малом, владыко. Избавь от сатаны.

– Богу молись.

– Мое моление сатане на один зуб. Помолись ты за меня.

– Помолюсь, Божий раб. Имя свое реки.

– А хватит ли твоего моления спастись от геенны огненной? Сам-то по-каковски молишься? Как Никон велит или по-православному, как отцы молились?

Питирим смекнул: старичок непрост, но зеваки уже сбежались со всех сторон, ждали, каков будет ответ новой церковной власти.

– Искренняя душевная молитва, сказанная от чистого сердца, достигает Божьего престола скорее молитв самого Священного собора, – отделался скороговоркой Питирим и пустился было в бега, но проворный старичок догнал его и встал на пути.

– Ишь какие владыки скорые пошли! От кого бегаете? От Руси-матушки?

– Если у тебя, старец, есть ко мне дело, – сказал спокойно Питирим, – приходи на мое подворье. Я тебя приму. Как имя твое?

– Монашеское – Григорий, а в миру был Иваном.

– Господи, да ты – Неронов! – Величавость так и сдуло с лица: старичок в дворцовой церкви с царем молится, Никон и тот не мог с ним ничего поделать.

– Зачем мне к тебе на подворье приволакиваться, – сказал Неронов Питириму. – Меня Господь Бог, пресладкий Иисус Христос к тебе послал, а ты вот он. Выслушай.

Питирим молча, но покорно склонил голову.

– Я в Москву милостыньки пособирать пришел, на строительство моей Игнатьевской пустыни. Остановился на старом подворье, где в попах жил. В Богоявление, в нощь, явился мне, владыко, Христос в белом хитоне. Мимо меня шел, а проходя, главу поворотил ко мне и спрашивает: «Почто утаил от властей прежнее видение?» А прежнее, владыко, было мне в прошлом году на праведного Иова Многострадального, в пустыньке. Наказал мне Иисус Христос крепким наказом служить литургию по книгам, Никоном не испорченным. И ныне то же сказал и велел о своем указе тебе возвестить, владыко Питирим.

Питирим перекрестился скорою рукой, благословил Неронова и, благословляя народ, поспешил-полетел от толпы прочь, за каменные стены своего подворья. Ничего не сказал. Ни полслова. Дело было щекотливое. Священников, сосланных Никоном по дальним монастырям, возвращали с полным прощением. Протопопу Аввакуму прощение в Дауры послано, а вот чтоб запретить новоизданные служебники – такого государь не указывал. По старым и при Никоне служить не возбранялось, но к старому правилу возврата нигде ни в чем нет. И покуда жив Алексей Михайлович, не будет. Это Питирим видел ясно.

Никон пробудился от икоты. Икая с возмущением, искал в уме, кто же это его вспоминает в такую рань?.. Да ведь и не в рань, а в нощь, ибо до света далеко.

Ветер, как медведь, тряс кельи.

Никон потянул ноздрями воздух: пахло горячей глиной, а воздух бодрый. Истопники набили печь дровами и улеглись спать, не дождались, пока дрова прогорят, не задвинули заслонок. А могут сдуру, не поискав головешек, задвинуть. Уморят на радость Стрешневым да Милославским с Одоевскими. Недовольство поднялось в нем, как муть со дна, будто по дну протащили крючья в поисках утопленника. Все было не так! Все! Велел стелить постель на досках, набивать мешок соломой! Со-ло-мой! А под ним перина из лебяжьего пуха. Он забылся, а когда вспомнил, попрекнуть некого было, разогнал своих келейников, за иное, но разогнал, по-никоновски: сказал, и покатились молодцы кубарем и теперь еще катятся на Кий-остров.

Икнулось звонко, аж в груди хлюпнуло, вскочил, зажег от лампады свечу. И увидел в дверях им самим крещенного и постриженного иудея.

– Пошто не спишь? – окликнул, испугавшись.

– Я воды принес.

– Разве я звал?

– Слышу, твое святейшество икает, вот я и принес…

– Не хочу воды. Принес бы ты мне сбитня на корице да на шафране. – И ухватил повернувшегося монаха за плечо: – Я тебе не снился?

– Нет, святейший. Я сегодня не спал. А вчера мне снилось, будто я ласточками из лука стреляю.

– А целил в кого?

– Да в моего благодетеля, в царского доктора.

– Вот и благодетельствуй этаким!

– Так то сон: я за благодетеля хоть в огонь. Дозволь сбитня-то принести.

– Принеси, – усмехнулся Никон.

Сел под окном, вглядываясь сквозь стекло в черную ночь, хотел разглядеть того злыдня, что напустил на него икоту.

– Злорадствуйте, господа! Не зовет государь собинного друга в Москву. – И снова усмехнулся. Выкопали ров между царем и патриархом и дальше копают, вширь, вглубь. Пропал Никон, а у Никона к одному Тверскому монастырю приписано восемьдесят рыбных озер да восемьдесят соляных. Рыбка в тех озерах золотая, двадцать тысяч дохода от нее, от соли – вдвое… Озера и солеварницы отнять можно? Но всего у Никона не отнимешь. Оклад на Иверской иконе Богоматери не нынешними, медными, а тяжелым серебром царя Михаила стоил сорок четыре тысячи рублей.

Отмахнулся, как от наваждения, от черного окна, сварливость поедом ест, и снова заикал, торопливо глотая слюну и давя рукой горло. Уставился свирепыми глазами на дверь.

– Где этот жид?

– Я здесь, святейший.

– Ты Демьян, что ли? – вспомнил Никон имя иудея. – Принес напиться?

– Святейший, сбитня на шафране и корице нет. Я кваса принес свекольного.

Никон взял ковш, пригубил.

– В детстве я такой квас всего раз пил, с отцом в гости ходили, в Лысково. Напился вволю уж в Москве, в архимандритах.

Глаза иудея глядели так ласково и так печально, что душа к нему тянулась.

– Как ты услышал-то, что я икаю?

– Твой сон хранил, святейший. Меня келарь послал под дверью посидеть.

Никону забота понравилась. Без келейников он обходился уже вторую неделю, в прежних заподозрил шпионов царя.

– Хочешь? – Передал ковш и радовался и даже смеялся, когда Демьян от удовольствия поднимал брови, делая усилие остановиться, не мог и опрокинул ковш досуха.

– Прости, святейший. Я сей напиток пью впервой.

– Красный квасок сладок. Не всем он, правда, по нраву. Тишайший от него всегда нос воротил. – И зорко поглядел на иудея: – Ты, я примечаю, в церкви молишься не больше других, а по ночам трудишься, не зная меры. Плачешь много.

– Святейший, я – иудей, сын народа, который променял Христа на разбойника. По мне геенна огненная плачет! Страшусь!

– Я в твои годы в молитве тоже был неистов. Я ведь тоже нерусский. Мордва. Из язычников. Тоже поплакал и о своей душе, и за весь народ мой. Мордва – люди хорошие, работящие, но поныне к дубам бегают кланяться… А скажи мне, что более всего привлекло тебя к православной святой вере?