Анатолий Брусникин - Беллона

— Давай, Чихирь, веди. Мы за тобой.

Свернули с дороги в заросли камыша.

Здесь тоже попадались мертвецы, но не сплошь, а кучками — вокруг воронок.

Обойдя открытое место, казак взял ближе к реке — наверное, так путь был короче.

Двигались то через кустарник, то через высокую болотную траву.

Самое время, убеждал себя Бланк. Пора!

Вокруг ни души, если не считать убитых. Возвращенный револьвер в кармане. Два выстрела — и кончено.

Нет, лучше не здесь. Вон впереди снова камыши, а за ними сразу речка. Из воды торчит трава — значит, мелко.

— Погодь, ваше благородие…

Чихирь поднял руку, перекинул штуцер через локоть.

— Мурахи по хребту. Больно тихо. Пойду-ка, догляжу…

Осторожно ступая, он двинулся к камышам один.

— Подождем, — не оборачиваясь, сказал Аслан-Гирей, остановил свою каурую и положил руку на кобуру. — У него чутье. Зря не станет…

На этой поляне, вероятно, накрыло батарейным залпом пехотную колонну. Четыре черные ямы от разрывов, вокруг разбросано десятка три тел.

«Хватит малодушествовать! — приказал себе Лекс. — Удобнее случая не будет! Сначала пластуна в спину. Татарин обомлеет. Вторую пулю ему, в упор. Ну же!»

Но пальцы только сжимали рифленую рукоять, а приказа не слушались.

Он даже вынул руку из кармана и посмотрел на кисть — все ли с нею в порядке?

Противно стрелять в спину? Конечно, противно. Но сделать это необходимо. Иначе разоблачение неминуемо. Что за паралич воли?!

Он снова сжал рукоять и даже потянул «лефоше» из кармана, но это был чистейшей воды самообман. Повторялось то же, что однажды уже случилось на террасе посольского особняка в Дрездене. Оказывается, хладнокровно умертвить человека, который не ожидает нападения, железный человек Александр Бланк не способен.

«Значит, десять тысяч ты можешь, а двоих — никак?» — спросил он себя.

Получалось, что никак.

«Ну и пропадай ни за грош, слюнтяй!»

— Да, револьвер лучше держать наготове, — сказал Аслан-Гирей, мельком оглянувшись. — Мало ли…

Конец фразы был заглушен нестройным залпом.

Лекс увидел, как над камышами взметнулось несколько дымных полос, а больше ничего разглядеть не успел. Лошадь, захрипев, скакнула вбок, вздыбилась — и Бланка выбросило на траву.

Он не почувствовал боли от удара. Прокатился по земле, перевернулся, вскочил.

Чихирь лежал неподвижно. Штабс-капитан упал вместе с конем и не двигался. А из зарослей, пригнувшись, выбегали люди в красных фесках — четверо, нет, пятеро.

В первый миг Лекс подумал, что это турки, но мундиры были синие, французские. Зуавы! Первый — с пышными рыжими усами — наставив штык, бежал прямо на Бланка.

Огромное облегчение — вот чувство, которое испытывал сейчас Лекс.

Никого убивать не пришлось. Всё устроилось. Верил бы в Бога — прочел бы благодарственную молитву.

Прихрамывая, он сам двинулся навстречу французам. Револьвер убрал в карман, чтоб продемонстрировать отсутствие враждебных намерений. Еще за десять шагов предупредил рыжеусого:

— Je suis un officier anglais! [12] Я английский офицер! ( фр. )

Но зуав будто не слышал. С утробным рычанием он нанес удар — Лекс чудом увернулся от острия, которое пронзило бы его насквозь.

— Je suis un officier anglais! — выкрикнул он. — Qu’est-ce que vous… [13] Что вы себе… ( фр. )

Ощерив желтые от табака зубы, француз взмахнул ружьем еще раз. Теперь Лекс был наготове — и все же, отпрыгнув, не удержался на ногах. А следом подбегали остальные, и, хоть они не могли не слышать его крика, по лицам было видно: убьют.

Это мародеры, понял Бланк. Перебрались на этот берег обирать убитых. Им плевать, кто я. Я для них — золотая цепочка от часов.

Но бежать некуда, и нет времени вытащить револьвер. Как глупо!

Выстрел.

Рыжеусый мотнул головой, уронив феску. Развернулся вокруг собственной оси. На бритом затылке чернела дыра. Упал.

Четверо остальных, не добежав до Лекса нескольких шагов, опрометью бросились назад в камыши.

— Au secours, camarades! Au secours! [14] На помощь, друзья! На помощь! ( фр. ) — заорал кто-то из них.

Это выстрелил штабс-капитан. Он полулежал на земле, опираясь на локоть. Бросил дымящийся пистолет, вынул второй. Лошадь поднялась на ноги и, дрожа всем телом, пританцовывала рядом.

— Сюда, барон! Скорее! — крикнул татарин.

Бланк бросился к нему, подальше от камышей.

— Зачем было кидаться так безрассудно? — сипло сказал Аслан-Гирей. — Слышали, они зовут на помощь? Там есть и другие…

Действительно — из камышей доносился хруст, французское лопотание, топот ног.

— Вы ранены? — спросил Лекс, опускаясь на корточки. — Обхватите меня за шею.

— Да… В бок… Не возитесь со мной. Нет времени. Пропадем оба. В седло — и прочь. Быстрее!

— Я вас не брошу.

Бланк приподнял раненого. Разум разумом, но всему есть пределы. И будь что будет.

Треск. Над головой просвистела пуля. Из камышей один за другим выбегали люди в красных шапках.

— Оставьте, — сказал татарин. — Она любит вас. Третьей потери ей не пережить…

Стиснув зубы, Лекс наконец оторвал раненого от земли.

— Ну коли так, — прохрипел Аслан-Гирей, — я не оставлю вам выбора.

Ухо, в которое были произнесены эти слова, внезапно оглохло. Щеку Лекса обожгло струей воздуха. На лицо брызнули горячие капли, а штабс-капитан вдруг стал таким тяжелым, что пришлось его выпустить.

Из-под подбородка у Аслан-Гирея густо текла кровь. Единственный глаз закатился под лоб.

Зуавы стреляли на бегу. Лексу показалось, что кто-то рванул ворот сюртука, да еще оцарапал острыми ногтями. Схватился за шею, посмотрел — пальцы были красные.

Тогда, перестав о чем-либо думать и полагаясь лишь на инстинкт, Бланк одной рукой схватил лошадь самоубийцы за узду, другой рукой со всей силы хлопнул по крупу, побежал рядом с разгоняющейся каурой, со второй попытки попал носком в стремя, взлетел в седло и помчал к деревьям, прочь от выстрелов и криков.

Если бы у меня была дочурка, которой никогда не будет, я бы рассказала ей сказку, — думала Иноземцова, сидя прямо на траве, а спиною прислонившись к дереву. Глядела она вверх, на облака. Смотреть на то, что происходит на земле, сил у нее уже не оставалось. Сказка получилась бы такая. Жила-была одна девочка, к которой окружающие всегда относились как к принцессе, потому что считали ее несказанной красавицей и глядели на нее, как на чудо…

Привычка мысленно разговаривать с собой была давняя. Потому что разговаривать не с кем. То есть люди-то вступали в беседу с Агриппиной очень охотно, но когда рядом кто-то появлялся, нужно было не говорить, а слушать. Было в ней нечто, побуждавшее к откровенности, но ответной доверительности от Агриппины вроде как и не ждали. К этому она тоже привыкла. Пускай. Все равно ни с кем не поговоришь так свободно, как с собою.