Наталья Павлищева - Наталья Гончарова. Жизнь с Пушкиным и без

Он увез расписку Натальи Николаевны и обещал приехать на следующий год снова….

Она смотрела вслед свекру с тоской, самим уезжать было не на что, долг отдавать Прасковье Александровне тоже. Не на что было и самим жить до сентября… Мало того, в сентябре собирался приехать Вяземский, а ему должны более 2000 рублей. Безденежье и долги не желали отпускать семью Пушкина даже после его смерти.

Вяземский действительно приехал в конце сентября, прожил неделю, посетив могилу Пушкина и поухаживав за его вдовой. Долг ему, конечно, не вернули… Он на немедленный возврат, вероятно, и не надеялся, но помочь вдове уже больше не мог.

А она оказалась в совершенно бедственном положении.

За дверью в передней переговаривались горничная с дядькой Никитой.

– Да нету, дал, кабы были! Сама же знаешь, что для деток Александра Сергеевича ничего бы не пожалел.

– И у меня больше ничего нет. Что же делать?

Наталья Николаевна поняла, что речь идет о деньгах, слуги обсуждали свою невозможность ей помочь. Толкнула дверь, вышла в переднюю, плотно прикрыла дверь за собой, ни к чему слушать остальным.

– Я больше ни у кого денег занимать не стану, отдавать нечем. Будем жить скромно.

– Да мы, барыня, и так скромно живем. Только вон Марьяна говорит, что на завтра и чаю больше нет, нечего на стол подавать. И свечи сегодня последние в канделябры поставили.

Наталья Николаевна в растерянности замерла. Нет чая и свечей… но Вяземский пробудет еще день, отправится только послезавтра, так собирался.

– Барыня, можно листики смородиновые заварить… И еще кое-какие травки… даже полезней.

Она нервно рассмеялась: конечно, можно, самим так и придется делать, но Вяземскому на стол отвар из смородинового куста не поставишь и лучину в углу не зажжешь. И вдруг решилась:

– Никита, отправь кого-нибудь со мной в Тригорское, я одна боюсь.

– Да куда же, барыня, скажите, что надо, мы сами сходим.

Хотелось сказать, что надо денег, но Наталья Николаевна усмехнулась:

– Много что надо, только просить через кого-то негоже. Сама схожу.

Наталья Николаевна принесла из Тригорского чаю и свечей. Евпраксия Николаевна, увидев так поздно на пороге соседку, ахнула:

– Что случилось?!

– Нет, нет, ничего. Я к вам с просьбой… По недогляду у нас не оказалось ни чаю, ни свечей, а дома гость. Вы знаете: Вяземский приехал. Не дадите ли несколько… Право, неловко просить, очень неловко, да только где сейчас возьмешь?

– Прислали бы кого из слуг, что же самой бегать?

И вдруг Евпраксия Николаевна поняла:

– Вам, может, деньги нужны? Немного дать могу…

– Нет, нет! – быстро отказалась Пушкина. Она не могла сказать, что еще не отдала и неизвестно когда отдаст прежний долг Прасковье Александровне. В глазах стояли слезы…

Она несла домой чай и свечи и тихо плакала. Азя встретила сестру на крыльце:

– Что случилось, куда ты ходила почти ночью?

– Азя, еще одни гости заставят меня побираться по деревням у мужиков…

Она сунула сестре в руки пакет с чаем и свечами, села на ступеньки крыльца и расплакалась окончательно.

Дмитрий денег не слал, занимать больше не у кого и не подо что, возвращаться в Петербург тоже не на что. Но и в Михайловском оставаться тоже невозможно, дом непригоден для жизни зимой.

Просить помощи у Вяземского невозможно, даже если и были бы у него свободные деньги, от самого Вяземского Наталье Николаевне хотелось держаться подальше. Не будь у нее так мало настоящих друзей, как та же Вера Федоровна Вяземская, несмотря на дружбу ее мужа с Пушкиным, а вернее, прежде всего из-за нее, Наталья Николаевна порвала бы с князем все отношения.

Дело в том, что Петр Андреевич, и при жизни Пушкина весьма волочившийся за его женой, теперь объяснялся в любви почти открыто. Пока эти объяснения в письмах и на словах облечены в шутку, но ненадолго. «Целую след ножки вашей на шелковой мураве, когда вы идете считать гусей своих…» «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не зависят ни от обстоятельств, ни от вас…» «Прошу поверить тому, во что вы не верите, то есть, тому, что я вам душевно предан…» И наконец: «Вы мое солнце, вы мой воздух, моя музыка, моя поэзия… я вас обожаю! Я вас по-прежнему обожаю!».

Конечно, это можно бы принять за выражение простой дружбы и преданности, если бы не блестели так глаза князя, если бы не был он в остальном столь навязчив: в своих посещениях, советах, ревности, в конце концов. Его супруга Вера Федоровна, считая Наталью Николаевну виновницей трагедии, относилась к ней после гибели Пушкина прохладно, недолюбливая заодно и Александру. Она каким-то образом оказалась осведомлена о взаимоотношениях Пушкина со свояченицей, но если остальные молчали, то именно Вяземская сделала это всеобщим достоянием.

Муж волочился, жена сплетничала, но Наталье Николаевне приходилось с ними общаться, потому что и таких друзей оказалось не слишком много. Но она дала себе слово ни при каких обстоятельствах больше не просить денег у Вяземского, чтобы не быть обязанной после выслушивать его заверения в нежной дружбе.

Наконец пришло письмо от брата, но оно скорее огорчило, чем обрадовало. Он переслал заемное письмо якобы своему должнику, чтобы тот выдал деньги Наталье Николаевне и Александре Николаевне, но Носков долг признавать отказался. Едва ли Дмитрий Николаевич не понимал, что это произойдет, скорее всего, это просто способ на время оттянуть выплату денег сестрам. Добрый брат тоже не понимал или не желал понимать, в каком положении оказалась сестра. Даже пешком уйти в Петербург было невозможно – в Михайловском держали долги.

Наступил октябрь, чай действительно заваривали из сушеных листиков, свечи экономили до неприличия, стараясь вставать с рассветом и ложиться с закатом, но в доме было холодно, печи дымили, грозя единожды удушить жильцов вовсе, дети начали болеть… А денег все не было, никакие униженные мольбы и жалобы на откровенную нужду не подвигали брата на присылку необходимой для возвращения в Петербург суммы. Не было, или он все же злился на нежелание потратить последние лежавшие в банке 50 000 рублей на покупку гончаровской деревни? Но Наталья Николаевна раз за разом объясняла:

«…дорогой брат, этот несчастный маленький капитал приносит нам дохода всего 3000 рублей, которые помогали нам жить до настоящего времени. 3000 рублей это не пустяки для того, кто имеет всего лишь 14 000, чтобы содержать и давать какое-то воспитание четверым детям. Клянусь всем, что у меня есть святого, что без твоих денег мне неоткуда их ждать до января и, следовательно, если ты не сжалишься над нами, мне не на что будет выехать из деревни. Я рискую здоровьем своих детей, они не выдержат холода, мы замерзнем в нашей убогой лачуге.