Иван Кошкин - За нами Москва!

Маленький политрук, близоруко щурясь, выступил вперед. Он заметно волновался, и вид его, несмотря на трофейный автомат на груди и шашку капитана Асланишвили в левой руке, был отнюдь не грозный. Комиссар начал негромко, так, что обе шеренги даже слегка наклонились вперед, чтобы лучше слышать. Но постепенно лицо его разгоралось, голос становился звонче, а слова сильнее. Он не строил речь штампами, вместо этого Гольдберг сжато и точно рассказывал, как наступала 328–я дивизия. Волков, пришедший вместе с пополнением в последний день перед немецким контрударом, понял, что его тоже захватил этот безыскусный рассказ, герои которого в большинстве сложили тогда головы. Рассказ о фотографиях, что нашли у немцев, сдавил горло лютой ненавистью, описание атаки через минное поле, которую возглавил Асланишвили, заставило пожалеть, что у него не было времени узнать комбата лучше. Затем комиссар заговорил об их скитаниях по немецким тылам, и над рядами, словно шерсть на загривке у пса, встал глухой и гневный ропот — Гольдберг дошел до встречи с Богушевой. Он умел говорить, этот маленький политработник, Волков словно заново пережил недавний поход, увидел его со стороны — день за днем, километр за километром. Комиссар помянул добрым словом Проклова, рассказал о подвиге ефрейтора Копылова, что закрыл вчера командира от пули. Лейтенант не заметил, как рассказ политрука подошел к концу и на его место вышел Петров. Комбат не умел говорить так же складно, но недостаток ораторского мастерства с лихвой возмещал искренностью. Волков узнал о майоре Шелепине и батальонном комиссаре Белякове, о младшем лейтенанте, что уничтожил на своем танке немецкую противотанковую батарею, и словно сам услышал последнюю, предсмертную речь политрука-танкиста. «Наша совесть чиста». Да, пожалуй, он мог сказать такое о себе и о тех, кто шел с ним из немецкого тыла, и Волков знал, что точно так же думают сейчас его люди.

Выступления окончились, комдив прошел вдоль строя окруженцев, пожимая руки бойцам и командирам, хлопнул Волкова по плечу, вскочил на коня и ускакал на командный пункт. Разошлись на позиции бойцы и командиры 1298–го Полка, ушел Рябов со своим комиссаром. Лейтенант не успел почувствовать себя брошенным — давешний здоровяк-старлей сказал, что ему приказано организовать помывку героев. Тем временем рядом разыгрывалась настоящая трагедия: люди Петрова передавали свои машины танкистам из соседней дивизии, что потеряла большую часть своих немногих танков и теперь радовалась любому пополнению матчасти. Сам комбат относился к этой процедуре спокойно, во-первых, потому что это было необходимо, а во-вторых, потому что это были не «тридцатьчетверки». Безуглый был больше озабочен тем, чтобы успокоить Осокина — маленький водитель едва не плакал, расставаясь со своей железной коробкой. Рустам Экибаев ходил вокруг своего избитого танка и в который раз объяснял танкистам, какие повреждения получил танк, почему у него глохнет двигатель и что нужно сделать для устранения всех этих недостатков. Татарин говорил преувеличенно громко и четко, и Петров понимал, что он тоже переживает. Турсунходжиев, извинившись, что машина передается в таком виде, просто отошел в сторону. На конец оба Т–26, тарахтя, уползли в расположение танковой дивизии, и Петров шагнул к ротному.

— Ну, Саша, вот и мы теперь пехота.

— Хреновая, — напомнил ехидно Волков.

— Угу, — кивнул танкист. — На помывку вместе, а дальше нас к танкистам. Там и проверку проходить будем.

— Какую проверку? — насторожился лейтенант.

— Да в вашем случае — так, формальность, — вступил в разговор Архипов.

Он достал из кармана шинели пачку папирос и протянул ее командирам, Волков и Петров ломаться не стали и угостились. Папиросы у особиста, как всегда, были дешевые.

— Все вышедшие к нам проверяются — при каких обстоятельствах попали в окружение, почему прорывались малой группой, где командиры, выясняется, действительно ли принадлежали к такой-то части. — Архипов глубоко затянулся и отдал пачку подошедшим Медведеву и Берестову: — Но у вас случай особенный: вышли целым подразделением, с оружием, документами, трофеями, вынесли раненых, а главное, вывели ценную матчасть. Так что, думаю, никаких вопросов не возникнет. Разве что…

Он покосился на Берестова. Бывший белогвардеец невесело оскалился и махнул рукой:

— Можете говорить, товарищ старший лейтенант, мое прошлое здесь всем известно.

— Кхм, — прокашлялся особист. — У меня к вам просьба, Андрей Васильевич: вы им не бравируйте, прошлым своим. Ни к чему это. Глубоко копать не станем, в конце концов, я в этом и сам участвую, так что просто не делитесь этим с кем попало.

— А иначе расстреляют? — ехидно спросил старший сержант.

— Это-то вряд ли, — медленно сказал Архипов и посмотрел взводному в глаза: — Но из действующей армии могут погнать.

Он шагнул вперед и оказался с Берестовым почти нос к носу. Глядя на бывшего белогвардейца сверху вниз, особист четким, спокойным голосом произнес:

— Оставив в стороне то, что в свое время вас прикрыли лейтенант Волков и я, подумайте вот о чем: правильно ли будет, если сейчас страна лишится умелого младшего командира из-за одного вашего гонора?

Берестов побледнел, но затем глубоко вздохнул и кивнул:

— Наверное, вы правы, Алексей. Я постараюсь не подвести вас, хотя не уверен, что у меня получится правдоподобно врать.

— Так, отцы, заканчивайте политбеседу, — встревоженно оглянулся через плечо танкист. — Сюда Богушева идет.

Старшего военфельдшера в обстоятельства нелегкой судьбы комвзвода–1 не посвящали, поэтому разговор сразу прекратился. Ирина Геннадьевна подошла к собравшимся командирам и, по привычке обхватив свои узкие плечи, вдруг грустно улыбнулась.

— Меня оставляют в медсанбате 402–й дивизии, — тихо сказала она. — У них большой некомплект врачей…

Мужчины молчали, глядя на хрупкую женщину в гимнастерке на два размера больше. Волков от вернулся, чувствуя, как туманятся глаза, лейтенант не понимал до этого часа, что Богушева, которую он знал всего семнадцать дней, стала так дорога ему. Он орал на нее, он не стеснялся указать женщине, что жизни ее раненых не перевесят безопасность всей роты, и ни разу не услышал от врача ни жалобы, ни упрека. Ирина Геннадьевна вытащила с того света двух его бойцов, благодаря ей они донесли всех раненых, и, если уж быть честным с самим собой, присутствие женщин сделало для укрепления дисциплины едва ли не больше, чем речи Гольдберга.

— Ну, давайте прощаться? — робко спросила Богушева.

— Да-да, конечно, — торопливо и неловко ответил Гольдберг, как-то странно наклонив голову.

Тактичный Архипов отошел в сторону. Волков стоял, не зная, что делать, наверное, следовало что-то сказать, но слова не приходили, но это было уже не нужно. Ирина шагнула к нему и вдруг обняла и поцеловала. Лейтенант стоял как истукан, и лишь одна горькая мысль металась в ошалевшей голове — не такого поцелуя ему бы хотелось, для Богушевой он был мальчишка, младший брат, она жалела его, хотела, чтобы Волков выжил в этой мясорубке, но не больше. Следующим стал Петров, и ротный с мстительной радостью подметил, что танкист растерялся не меньше, чем он сам. Чтобы обнять рослого старшину, Ирине пришлось встать на цыпочки, и Медведев огромной своей лапой осторожно погладил женщину по спине. Неведомо когда подошедший Турсунходжиев был на полголовы ниже Богушевой, и та, нагнувшись, поцеловала его в губы. Берестов троекратно расцеловал Ирину, а затем вдруг мелко перекрестил женщину. Но всех удивил Гольдберг: комиссар покраснел, как мальчишка, и вдруг наклонился и совершенно по-старорежимному приложился к тонким пальцам. Вокруг собрались бойцы роты, кто-то вполголоса с полушутливой ревностью сказал, что лучшее досталось командирам, и тут же получил в бок локтем от Шумова. Богушева повернулась к красноармейцам и, вытирая слезы, сказала: