Джеймс Миченер - Источник

Ребе из Кефар-Нахума сказал:

– Меня беспокоит лишь фанатизм паломников, которые являются в наш город. До появления императрицы Елены к нам забредало лишь несколько человек в год, но после нее все изменилось. Теперь они прибывают сотнями и спрашивают: «Не тот ли это Капернаум, где евреи осудили Иисуса?» И плюют на синагогу.

– А вот меня занимают отнюдь не паломники, – вступил в разговор ребе из Цфата. – А сборщики налогов. Они были вынуждены стать христианами. И теперь считают, что их обязанность – досаждать нам.

Молодой раввин из белой синагоги в Бири выразил уверенность, что между иудаизмом и новой религией установятся нормальные отношения:

– Как только что сказал ребе Ханания, на самом деле они евреи. Они почитают нашу святую Тору. Они почитают нашего Бога. И мы должны относиться к ним как к любой другой малой секте…

– Нет малой секты, – повторил старый ученый из Вавилона, – если ей покровительствует император.

– Мы пережили многих императоров, – сказал раввин из Бири.

Дискуссия перешла к ряду неприятных инцидентов, которые начали беспокоить Галилею, и, когда раввины кончили обмениваться информацией, выяснилось, что во всех городах, кроме Макора, происходили волнения, в ходе которых еврейская молодежь сопротивлялась византийским сборщикам налогов – правда, их требования превосходили все пределы. В Кефар-Нахуме сопротивление достигло такого размаха, что солдаты были вынуждены разогнать бунтовщиков, но до открытых столкновений еще не доходило. Когда картина событий обрела законченный вид, он предстал довольно зловещим.

И тогда раввин из Бири сформулировал самую главную проблему:

– Сборщики налогов говорят, что они должны собрать побольше денег для строительства церквей этой новой секты. Мои евреи отказываются соглашаться с этим налогом, а солдаты кричат: «Разве не вы распяли Иисуса?» – и тут уж разгораются страсти.

И вот тут ребе Ашер – ныне он стал одним из самых старых членов группы – предложил разработать правила, которыми должны будут руководствоваться раввины:

– Бог попросил нас поделиться этой землей с мощной сектой Его религии. Мы с уважением относимся к взрослеющим детям; давайте точно так же относиться и к новому движению. Мягче, мягче.

Из всех мыслителей, что присутствовали в этот день, только вавилонянин считал христианство новой религией; остальные же рассматривали ее как очередное движение еврейских отщепенцев, к которому относились и ессеи, и эбиониты. В лучшем случае они сравнивали христиан с самаритянами, то есть с евреями, которые признавали только Тору и отказывались верить в боговдохновленность остальных книг Ветхого Завета. Как уточнил раввин из Бири:

– Самаритяне разделили надвое нашу священную книгу, а христиане удвоили ее своей новой книгой. Но в глубине души все они верны иудаизму.

И, испытывая некую странную растерянность, ребе Ашер в последний раз попрощался с мудрецами из Тверии. Он не догадывался, что больше никогда не встретится со своими собеседниками, и, расставаясь, даже не приостановился, чтобы бросить последний взгляд на беседку, обвитую виноградом, под сенью которой возводилась ограда вокруг Торы, и на бородатые лица тех, кто столь страстно спорил с ним в последние двадцать два года. Когда его белый мул поднялся на вершину холма под Цфатом, он не оглянулся на осеннюю красоту Тверии с ее тихо ветшавшими римскими зданиями, но на следующее утро, рыся к Макору, он бросил прощальный взгляд на море Галилейское и на его восточном берегу в последний раз увидел Тверию, этот прекрасный город, дом Ирода, прибежище тех, кто любил тихие ночи, место, где испытали муки рождения две новые религии, где отходил ко сну Иисус и спорили раввины, где Петр ловил рыбу и великий Акиба лежал на смертном ложе, город, где волны с тихим шепотом наползали на берег, давший жизнь Талмуду. Тверия, Тверия…

На несколько минут ребе Ашер застыл в седле, глядя вниз на серовато-белый город, в котором он так долго трудился – до чего приятны были те разговоры, как они возвышали душу, – и к нему пришла грустная мысль, что, поскольку ему уже минуло шестьдесят девять лет, недалек тот день, когда он станет слишком стар для таких постоянных путешествий. Но он даже не догадывался, что конец им положат не возраст, не дряхлеющие способности, а те другие, крепнущие силы, приближение которых он лишь смутно предвидел, – и сейчас он направлял своего мула к тому котлу, в котором они кипели и заваривались. Мул, прянув ушами, побежал вперед, и Тверия навсегда исчезла из вида.

Ребе Ашер ха-Гарци, который в этот летний день ехал по тихим лесам Галилеи, был олицетворением требований, что Бог предъявил своим раввинам, дабы они вели Его народ сквозь темные века, которые маячили впереди. Он был худ, жилист и вынослив, у него была седая борода и голубые глаза; потомок многих поколений евреев, которые жили в Макоре или рядом с ним, он нес в своей крови воспоминания и о египетских воинах, которые проходили по этим местам, и о длинноносых хеттах, служивших наемниками, и о финикийцах, которые вдоль берега спускались из Тира и Сидона, и о греках и римлянах, бравших себе в жены местных девушек. Ребе Ашер предпочитал считать себя чистокровным евреем, и он был таковым – так же, как семнадцать веков спустя кибуцники, обитавшие в этих же местах, которые выглядели как русские, или немцы, или американцы, или арабы, были такими же чистокровными евреями – потому что эта наследственность крылась не в крови, а в мозгу. Ребе Ашер, который вел свой род от благородной семьи Ура, появился на свет как наполовину хананей, наполовину хабиру, хотя никто не знал толком, что означали эти названия, но он нес в себе стойкие черты этих народов, которые слились и перемешались за прошедшее тысячелетие. Короче, он был евреем.

Его белый мул спускался по дороге, затененной кронами деревьев; птицы перелетали из тени в тень, приветствуя щебетанием бородатого старика, который проезжал мимо. Ашер улыбнулся. Он думал о простых житейских словах ребе Акибы: «Когда любовь сильна, то влюбленные могут спать и на лезвии меча, а когда о ней забывают, то не хватит и ложа длиной в шестьдесят футов». Он помнил также суть всей той философии, которую ребе Акиба внушал своим ученикам: «Мой учитель Элиезер говорил, что есть только одно правило, которого должен придерживаться еврей, если он хочет хорошо прожить жизнь: достойно проведи последний день перед смертью. А поскольку человек не знает, когда ему предстоит умереть, он должен достойно вести себя каждый день». И ребе Ашер в самом деле старался жить так, словно завтра ему предстояло умереть.

Подъезжая к своему маленькому городу, он увидел то, что и ожидал: рядом с оливковой рощей византийские рабочие строили небольшие домики для тех тридцати семей, чьи дома сносились, дабы освободить место, на котором воздвигнется христианская церковь. Ашер надеялся, что переселение пройдет без инцидентов, и, пришпорив мула, погнал его на подъем, что вел в город.