Джеймс Миченер - Источник

Тем же вечером, после того как Рашель еще раз измордовала его за то, что он так толст, и за то, что позволил той шлюхе стянуть с себя штаны во время бега, Заки завел серьезный разговор, но, едва только он упомянул о своем страхе, дочери в голос стали жаловаться и настаивать, чтобы к следующей весне он сбросил вес и больше не унижал их. Вымотанный до предела, он испытал искушение грохнуть кулаком по столу и заорать: «Мы говорим не об унижении! Мы говорим о наших жизнях!» Вместо этого он подождал, пока женское население кончило осуждать его, на что, как он знал, они имели право – потому что его стараниями они были уязвлены до глубины души, – и, когда они утихомирились, тихо сказал:

– Вот что монах имел в виду. Нам будет отпущено еще несколько лет. А потом заполыхают костры.

– Заки! – взорвалась жена. – Ты что, идиот?

– Когда я говорю, то знаю, что это правда. Мы на этой же неделе должны оставить Италию.

– Что ты имеешь в виду – заполыхают костры? – перебила его жена. – Потому, что ты так толст и из-за этого упал? Из-за того, что монах произнес свою обычную мерзкую речь? И ты вдруг испугался?

– Я жутко перепугался, – признал Заки. – Этот разгневанный человек знал, о чем он говорит.

– И куда же мы отправимся? – вопросила Рашель. – Вот скажи мне – куда?

Понизив голос, Заки обвел взглядом комнату и сказал:

– В Салоники. Пришло письмо от одного немецкого еврея, который добрался до Салоник, и он говорит, что великий султан…

– В Салоники! – повторила жена. Показывая на дочерей, она залилась истерическим смехом: – Ты думаешь, я позволю им выйти замуж за турок?

Заки подождал, пока возмущение жены стихло, после чего тихо сказал:

– Рашель, мы в беде. И я думаю, мы должны немедленно отплывать в Салоники.

Для Рашель это было уже чересчур. Она вскочила со стула, обрушила град проклятий на никчемную мастерскую Заки и заорала:

– Разве не сам папа заверил нас, что мы можем спокойно жить в Италии сколько захотим? И не трус ли ты, что усомнился в его словах?

– Этот папа пообещал. А другой папа взял его слова назад, – осторожно возразил Заки.

– Но он дал это обещание потому, что знал – нас крестили насильно. Мы никогда по-настоящему не были христианами, и, как порядочный человек, он позволил нам снова стать евреями. Я не хочу перебираться в Салоники. Я отказываюсь.

– Рашель, – взмолился ребе. – Ты спросила, не трус ли я. Да, трус. Я слушал сегодня этого человека, и он прямо пылал. Его голос звучал, как у священников в Испании и Португалии. Он не успокоится, пока не пошлет на костер всех таких евреев, как ты и я. Послушай меня, Рашель!

Но Рашель отказывалась его слушать. Она запретила и дочкам слушать отца. Измученная событиями этого бурного дня, семья ребе разошлась по постелям, оставив его в одиночестве, и утром после молитвы он отправился во дворец герцога, где ему пришлось ждать пять часов, пока герцог не допустил его до себя.

– Я хочу получить разрешение сесть на корабль и отплыть в Салоники, – сказал Заки.

– Что? – бурно возмутился герцог. – Ты хочешь уехать?

– Да, – согласился Заки.

– Но почему?

– Я боюсь.

– Чего? Заки, – издал смешок герцог, – ты не должен переживать из-за вчерашней шуточки. Мы не хотели тебя обидеть. Что же до девки, которая стянула с тебя штаны, то это ей подсказал тюремщик. Ты же знаешь, как женщины интересуются такими вещами, – хмыкнув, беззлобно поддел он его. – Заки, мы не собирались оскорблять тебя. Так что тут тебе нечего бояться.

– Но я все же боюсь.

– Ну ладно! В будущем году тебе не придется бегать.

– Я испугался проповеди.

– Что? – расхохотался герцог. – Но нам приходится ее выслушивать. Раз в год. Не обращай на нее внимания. Этим городом правлю я.

– Ваша светлость, монах знал, о чем он говорит.

– Этот болван? Эта мелкая сошка? Да он ничего не может сделать, поверь мне.

– Ваша светлость, я жутко боюсь. Позвольте мне отправить семью К великому султану.

– Нет, клянусь Господом! Только не к этим неверным!

– Прошу вас. Я уверен, что грядут зловещие дни.

Герцог счел эти слова оскорбительными, потому что папа Клемент лично пообещал насильно крещенным евреям, что отныне и навечно они будут под защитой папского престола и при желании могут свободно вернуться к своей религии. Предполагалось, что следующие папы повторят это обещание. Следовательно, когда ребе Заки выразил желание оставить Италию и направиться во владения турок, его просьбу можно было оценить только лишь как оскорбление церкви.

– Ты не можешь уехать, – сказал герцог, и на этом разговор был закончен.

По возвращении домой женщины поняли, где он был, и осыпали упреками за малодушие. Другие евреи тоже высмеивали его. Все указывали, что его страхи могли быть понятны в Испании или Португалии, где святая инквизиция решительно разоблачала евреев, притворявшихся христианами, – но в Поди для таких страхов не было ровно никаких оснований.

– Это же Италия! – настаивали они, находя спасение в вечном стремлении евреев все объяснять доводами рассудка. – Здесь такого не может быть! Здесь слишком культурные люди.

Впервые в жизни ребе Заки не смогли поколебать ни его семья, ни друзья. Он четко видел, что неминуемо должно случиться в Италии – то ли с приходом нового папы, то ли после каких-то изменений на процветающем полуострове.

– Я боюсь, – упрямо повторял он. – Вчера я видел лица этих людей. Собор был полон ненависти.

– Да он каждый год произносит ту же речь, – напомнил ему даже самый осторожный из купцов. – Мы бы чувствовали точно, что и вы, доведись нам бежать полуголыми по улицам и над нами смеялись бы женщины.

– Но ведь вам этого не пришлось, не так ли? – разбушевалась Рашель. – Потому что вы не толстые, как свиньи!

Заки был поражен, что жена снова пустила в ход это слово, да еще перед его общиной.

– Так нельзя называть ребе, – умоляюще прошептал он.

– Но ведь ты жрешь, как свинья! – заорала она, и Заки уставился в пол. Отличительной чертой маленького ребе было то, что, даже испытывая такое унижение, он и помыслить не мог оставить Поди без своей ворчливой жены, хотя ему нетрудно было это сделать; два человека из города, оставив тут свои семьи, уже добрались до Амстердама, но он не мог понять их поведения. Он знал, что на Италию надвигаются страх и ужас, и перед лицом этих бед не мог бросить ни свою упрямую жену, ни своих некрасивых дочек – как бы они ни упирались.

– Я забираю свою семью в Салоники, – тихо сказал он, – и, если у вас, люди, хватит ума, вы сделаете то же самое.

Его жена была так возмущена, что отказалась и дальше обсуждать эту тему, и встреча закончилась, оставив по себе чувства раздражения и страха. Но утром Заки вернулся продолжить спор с герцогом и, принеся извинения, если какие-либо его слова герцог сочтет оскорбительными для папы, церкви или для себя, герцога, снова попросил разрешения на отъезд.