Фаина Гримберг - Анна Леопольдовна

– Ах, Элена, Элена, – заговорила она с грустью и досадой, – как мало ты думаешь и заботишься о своей жизни!

Я хотела было взять свое вязанье, чувствуя себя несколько виновной, но госпожа докторша отослала меня движением руки и словами:

– Оставь как есть. Ступай, читай свою никчемную книгу, несомненно не предназначенную для девиц. Доктор делает себе забаву из твоего воспитания, а я тебе не мать…

– Простите, – тихо отозвалась я на эту речь. И приостановилась.

– Не знаю, простишь ли ты в будущем всех нас: меня, господина моего супруга и твою взбалмошную тетушку…

Я удивилась подобной оценке тетушки Адеркас – она никогда не казалась мне взбалмошной.

– Что-то произошло? – спросила я. – Что-то дурное?

Моя кротость явно смягчила госпожу Сигезбек.

– Нет, нет, я просто не в духе. Ноет левый висок. Это к дождю. Ступай к себе.

Я покорно удалилась и уселась за книгу в своей комнате. Спустя несколько минут горничная принесла мне мои кружева.

Изящество и остроумие приключений Жиля Блаза восхитили меня. Побольше бы таких книг, и тогда, возможно, большая часть жизненных неудобств казалась бы сущими мелочами… И если бы еще Андрей прочел эту книгу и мы бы могли говорить… И вдруг это и произойдет когда-нибудь…

Я читаю, гуляю в саду. Здоровье мое крепнет день ото дня. Из дворца не присылают за мной. Порой задумываюсь, что бы это значило? Герцогиня Мекленбургская жива. Тетушка не приезжает. Госпожа Сигезбек выглядит задумчивой.

Однако со вчерашнего дня я больше не думаю ни о дворце, ни о принцессе, ни о тетушке. Надо бы описать чувства, переживаемые мною, но я не могу. Я даже не представляю, как это возможно: в одно и то же время – и переживать чувства, и описывать их… Но вовсе не писать я не могу. Поэтому сама себе прощаю нынешнюю сухость своего письма.

Итак…

Доктор увидел меня в саду и зовет в оранжерею. Вероятно, какое-нибудь занятное растение. Мне хочется увидеть что-нибудь занятное. В оранжерее на скамье вижу Андрея, он зарисовывает какое-то деревце в горшке.

– …Редкость! – произносит господин Сигезбек. – Бурый папоротник. Он еще будет расти и разрастется, когда я велю высадить его в саду.

– И цвести будет? – спросила я и подумала, не слишком ли просты мои платье и прическа. Я не смела прямо смотреть на Андрея, но почувствовала, что и в домашнем платье кажусь ему красивой.

– Бурый папоротник редко цветет. Цветение его очень привлекательно. Суеверы полагают его цветы колдовскими.

Мы не могли говорить свободно при господине докторе. Приветствовали друг друга даже сдержанно. Некоторое время я смотрела, как он рисовал. Мне показалось, рисунок выражает его настроение. Это настроение нежности.

Я ушла в сад. Он должен пойти за мной. Как может быть иначе! И в этом не будет ничего дурного, если он пойдет в сад. Я не ухожу далеко от оранжереи. Подавляю чувство нетерпения. Он выходит ко мне. Мы пошли рядом. Чувства наши друг к другу серьезны и взаимны. Мне хочется спросить, приехал ли он на Аптекарский остров ради возможной встречи со мной. Он угадывает мои мысли.

– Я приехал в надежде увидеть вас, – произносит он по-французски.

Я не в силах говорить.

– Рисование – лишь предлог, – продолжает он. И также замолкает.

Молча мы бродим среди благоухания растений и жужжания весенних насекомых. Господин Сигезбек приближается к нам и начинает давать пояснения о цветах и травах. Мы не успеваем договориться о новой встрече.

Как я увижу Андрея? Не стану думать. Я знаю, он сам подумает об этом.

Доротея Миних приехала одна. Мы пили кофе в комнате госпожи докторши. Беседа втроем не клеилась. Госпожа Сигезбек расспрашивала о тетушке Адеркас. Доротея отвечала, что видела ее при дворе:

– Впрочем, госпожа Адеркас теперь более компаньонка, нежели воспитательница Ее высочества.

– Отчего? – спросила я осторожно.

– Сколько возможно учиться?!

Мне почудилось, будто эти деланные слова графиня проговорила с некоторым вызовом. Кому этот вызов предназначен? Едва ли госпоже Сигезбек! Эта последняя снова и деликатно переводит разговор на образ жизни Ее высочества. Доротея пересказывает придворные новости. Оказывается, поиск женихов идет полным ходом. Граф Остерман держит сторону прусского принца. Левенвольде стоит за принца Бевернского. Маньян, секретарь французского посольства утверждает, будто венский двор сватает принцессе принца Карла, брата герцога Лотарингского. Из саксонского посольства распространяются толки о принце Бранденбург-Байрейтском. Но покамест никто из этих возможных женихов не прибыл в Россию. Однако образ жизни Ее высочества уже переменился. Ведь принцесса уже не ребенок, а в самом ближайшем будущем – невеста! Единственное, чего мы так и не добились от графини Миних, – подробности этих перемен…

Я видел, что госпожа Сигезбек колеблется, не зная, как поступить: оставить ли меня наедине с графиней или все же избавить меня от этого явно неприятного мне tête-à-tête [57]. Разговор то и дело замирал. Доротея отвечала невпопад. Все попытки докторши оживить беседу ни к чему не приводили. Я давно уже поняла, как нетерпеливо желает графиня остаться наедине со мной. Но зачем? Она ведь не может знать об Андрее! Кажется, госпожа Сигезбек строит свои предположения. Я быстро и как могу выразительно смотрю на нее. Она, оправдавшись немедленной необходимостью сделать некоторые хозяйственные распоряжения, оставляет нас. С первых слов Доротеи я понимаю, что ей и в голову не может прийти мысль… И никто не подумает об Андрее, никто не угадает…

Как жаль, что графиня относится к разряду женщин бестолковых, многословных и нервических. Сколько времени ушло в нашем разговоре на ее язвительные реплики, выпытывания, нелепые признания! Если судить по ее словам, граф без ума от меня. Но прежде чем это обстоятельство признать, она пыталась упрекать меня в обольщении ее супруга. Наконец слезы навернулись на ее глаза. Она призналась мне в любви к своему графу. Все это было мне докучно. Меня тревожила лишь вероятность навязчивости молодого Миниха. Я сказала ей прямо, что мне были бы неприятны, противны его домогательства.

– Я люблю другого человека!

Не знаю, как вырвалось у меня это признание, крайне обрадовавшее Доротею.

– Стало быть, вы не любите Эрнста?

– Разумеется, нет. – Мой тон был непритворным.

Успокоившись, она попыталась вызнать имя и звание любимого мною.

– Никому не следует знать о нем, – уперлась я. – Это любовь без взаимности. Ему неведомы мои чувства и никогда ведомы не будут.

Она осведомилась, занимает ли этот таинственный незнакомец придворную должность.

– Он – знатная персона, – отвечала я уклончиво, стремясь как возможно более запутать мою собеседницу.