Владислав Бахревский - Смута

Иван Никитич Романов уставился на Мстиславского, но тот молчал.

– Вождение осляти – праздник исконный, – сказал Иван Никитич. – Отменить праздник – всех от себя оттолкнуть.

– А кому ослятю вести? – озирая бояр, вопросил Федор Иванович Шереметев.

– Кто первый, тому и узда, – разрешил назревавший местнический спор Андронов.

– Я ослятю не поведу, – покачал головой Мстиславский, он, вечно обиженный своими же отказами от первенства, поджимал губы и глядел в одну точку.

Андронов разыграл простака.

– Тогда Ослятю тебе вести, Иван Никитич.

– О каком осле идет речь?! Я не видел в конюшнях ни одного осла, – притворно удивился Гонсевский, он жил в Москве послом и знал: роль осла, Осляти, исполняет лошадь серебристо-серой масти, красивая и кроткая.

– Патриарх, что сидит на осляте, тоже не Иисус Христос, – ответил Гонсевскому Михаил Глебыч Салтыков, улыбка сияла на его лице, он потирал руки. – Отменить праздник никак нельзя! Лучшего случая наказать бунтовщиков не будет. Они придут, мечтая зарезать нас, бояр, и вас, поляков, а мы мечтать не станем, мы – вырежем их поголовно, станет Москва шелковая… А те, кто к Москве идет, узнав, что мы шутки не шутим, кинутся врассыпную, как мыши от кота.

– Никакого кровопролития я не допущу, – сказал Гонсевский. Не сразу сказал, ждал от бояр гнева на голову Салтыкова, но все промолчали. – Итак, я отправляюсь сообщить патриарху, что семнадцатого марта он получает свободу в обмен на благоразумие.

17 марта день Алексия, человека Божия, – с гор потоки – в 1611 году совпал с праздником Вербного воскресенья. Чтобы Гермоген не смог получить поддержки тайных бунтовщиков или отдать приказ к выступлению, его ранним утром в день праздника привезли в храм Василия Блаженного и только за час до торжественной мистерии освободили от стражи.

Гермоген молился, облачался в драгоценные архиерейские одежды. Митра, саккос, омофор – были в жемчуге, в золоте, в драгоценных каменьях.

Моросил дождь, но облака в небе были легкие, у дождя был запах вольного весеннего ветра. Как только Гермоген вышел из храма и направился к Лобному месту, где стояли верба и осля, вместо дождя посыпались золотые лучи. Пастырские одежды Гермогена засверкали, рассыпая искры веселого огня.

Но некому было радоваться этому малому благодатному чуду. Народ не пришел на праздник.

Оцепив Красную площадь, в боевых порядках стояли роты польских жолнеров, конные гусарские хоругви, казацкие сотни, стрельцы, пошедшие в услужение изменникам Мстиславскому и Салтыкову.

Дьякон в пустоту площади прочитал из Евангелия от Матфея:

– «И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Виффанию к горе Елеонской, тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: „Пойдите в селение, которое прямо перед вами; и тотчас найдете ослицу привязанную и молодого осла с нею; отвязавши, приведите ко Мне“.

Патриарху подвели ослю, усадили на голубую, шитую золотыми звездами попону. За узду взялся Иван Никитич Романов и с ним его люди, для бережения. Куцее шествие: бояре, сотня-другая московских дворян, жильцов, монахов кремлевского Чудова монастыря – двинулось к Фроловским воротам. Запели певчие, повезли на санях украшенную яблоками вербу, чтобы освятить в Успенском соборе.

Горстка народа все же явилась в последнюю минуту поглядеть в последний, может быть, раз на патриарха, но за вербой в Кремль никто не пошел. По Москве гулял слух: поляки собираются изрубить безоружных вместе с заступником Гермогеном.

Колченогий Романов тянул здоровой рукой узду плавно выступающей осли. Опасливый боярин народа страшился, но пустота площади ужасала страхом неведомой, но уже стоящей в воздухе беды.

Гермоген обернулся к народу, перекрестил.

Снова моросил дождь, певчие умолкли, и только синички посвистывали, поспешая в леса, где у зимы припрятаны запасы снега.

Осля уносила от народа, в одиночество, и, глядя, как неотвратимо приближаются ворота Фроловской башни, Гермоген подумал: «Иисус вступал в Иерусалим, зная, как близка Голгофа, Крест…»

Мысли отошли прочь от души. Осенил себя крестным знамением.

– Господи! – взмолился всею тишиной сердца своего. – Не избавляй меня, Господи, от темницы и казни, но освободи от плена русский народ. Да ответит пастырь за все зло.

Салтыков, в Успенском уже соборе, раздавая освященные прутики вербы, говорил польским командирам:

– Нынче был случай, но вы Москву не зарезали. Ну так вас во вторник зарежут. Я этого ждать не буду. Возьму жену и уеду к Сигизмунду.

– Почему по вторник? – удивлялись поляки.

– Таков уговор в слободах. Я о том уговоре знаю.

Кнутом, щипцами, прижиганием пяток вырвал Михаил Глебыч то, о чем и малое дитя в любом московском доме ведало.

В руки палачей Салтыкова попал холоп Василия Ивановича Бутурлина: Бутурлин сам ездил к Ляпунову, договаривался, в какой день отворить ворота ополчению. Но Прокопий Петрович поторапливался с оглядкой, хотел, чтобы собрались все, чтобы ударить разом и наверняка.

Опасался Сапегу. Сапега сначала выступил на стороне русских, но Ляпунов, не желая иметь сомнительное сильное войско в своих рядах, предложил Яну Павловичу занять Можайск и перехватывать помощь из стана короля. И правильно опасался. Гонсевский послал к Сигизмунду Ивана Безобразова просить о помощи. Король, не имея средств и свободных войск, отправил к Москве всего один полк пана Струся, но зато задешево приобрел армию Сапеги. 12 марта королевским указом войско Сапеги было приравнено в правах и в денежном окладе к полку Зборовского. Сапега уехал к королю, и тогда Ляпунов наказал связному Бутурлина поднимать Москву на поляков во вторник Страстной недели.

Сам Бутурлин тоже прошел через пытку, каялся, лежал в ногах Мстиславского и Гонсевского, жизнь себе вымолил.

Салтыков поспешил сообщить о помиловании Бутурлина Гермогену. Один только Гермоген мог остановить или хотя бы задержать восстание. Шут с ним, с кровопролитием, Михаила Глебыча страшил разрыв с поляками.

Явился к обеденной трапезе, но приглашения за стол не получил. В ярости закричал на патриарха:

– Ты, святейший, писал по городам – видишь, идут на Москву! Отпиши, чтоб не ходили!

Гермоген отложил ложку, отер ладонью усы и бороду.

– Если ты, изменник, а с тобой все кремлевские люди уберетесь из Москвы вон – отпишу по городам и по весям. Пусть домой все возвращаются, к земле, к женам, к чадам. А не выйдешь из Москвы, не выведешь литву, так я, смиренный, всю Русь благословлю помереть за православную веру. Совсем ты ополячился, Михаил Глебыч. На дворе царя Бориса Гонсевский костел устроил, а тебе не страшно. Чтоб в Кремле да латинское пение! Не могу того терпеть.