Илья Каменкович - Жить воспрещается

На третьем ярусе нар у самого угла барака — пятеро. Пятеро под рваным тонким одеялом. Это еще совсем дети.

Двое не спят. Жарко дыша в ухо товарищу, старожил барака расспрашивает новичка, наставляет…

— Сколько лет тебе?

— Тринадцать скоро исполнится.

— Пацан еще. Мне вот-не вот пятнадцать. Здесь я уже два месяца. Нас везли — еще тепло было. Почти все живыми доехали. Голодали только.

— А у нас в вагоне трое замерзли и чья-то бабушка, сошла с ума. Плохо было очень.

— Хватит кисель размазывать! Здесь еще насмотришься. Порядкам научись!

— Ты как сюда причалил?

— Мы из Ленинграда на Кубань эвакуировались, а немцы перехватили. Злые они на ленинградцев — ужас. Взрослых всех расстреляли. А нас сюда…

— Вот что, слушай, запоминай, присматривайся. Тут чудес много. Зазеваешься — плохо будет. Если только на козе прокатят — считай себя счастливым… А то и пулю заработать очень просто…

— На козе?

— Она вроде деревянной кровати, только без спинок и короткая. Уложат голым задом кверху, начнут лупить и заставят удары отсчитывать. По ягодицам ремнем еще терпимо. Вот если «бананом», да повыше поясницы — пропадает человек. Отбивают все внутри…

— Бананом?

— Это у эсманов палка такая. Верх резиновый, а начинка — железная. От тела куски отрывает… Главное — запомни свой номер. Станешь на аппель — все из головы выбрось — слушай. Не проморгай, когда твой номер вызовут, — отзовись. Подадут команду: «Мютцап!» — пулей руку к голове и снимай кепку. Останешься в мютце как белая ворона, влетит — до смерти запомнишь…

— А что мы здесь делать будем?

— Сюда убивать привозят. Одних быстро, а других прежде работать заставляют.

— На воротах лагеря я прочитал — «Арбайт махт фрай»

— Будет тебе «фрай» — порадуешься! Слушай сюда! На работу попадешь, следи, где капо, откуда эсман появится. При них работать надо быстро, держаться бодро. Не вздумай хныкать или «кантовать»! Соображай, когда фрицы отвернутся или покурить пойдут. Еще вот, до пятницы чтоб не оставалось у тебя ни одной «танкетки»…

— Как ты сказал?

— Вшей одним словом. Я дам тебе гребешок. Сначала голову прочеши как следует. А то на робе убьешь, а они с головы наползут…

— Здесь, что — по пятницам баня?

— Это только для вас — «цугангов» [16] Новоприбывших, новичков ( нем. ). баня. А мы знаем: газовня это. Там душат газом…

— Живых?

— Ну и чудак ты… Конечно, не мертвых. Отец мой в девятой штубе. А меня «лойфером» пристроили. Бегаю весь день из канцелярии в бараки, в ревир, на склады. Папку под руку и шурую по «гитлерштрассе», как по Дерибасовской у нас в Одессе… Бумажки разношу. Ну, еще кое-что делаю… Не теряюсь…

— А папа что?

— Он дорогу строит. Хорошо, что сам на себя посмотреть не может. Страшным стал. Скелет настоящий. А в порту бывало тюк табаку на спину и айда в трюм — на спор, конечно. Силен был!

— И его убьют?

— И его, браток, и его… Как всех. Как недавно дядю Сашу. Только бы не издевались! А то возьмут да пошлют еще на «последний вальс»…,

— Это еще что?

— Есть тут большой железный каток. Дорожный. Как только в рабочей команде кто-нибудь из сил выбьется, его посылают работать на тот каток. По-польски он «вальц» называется. Впрягают 15–20 доходяг…

— Дистрофиков?

— Пусть по-твоему. Впрягут и давай гонять — дорогу трамбовать… Каток тяжелый, а эсманы только и знаю «шнель!», да «шнель!» Палками и плетками гонят. Из упряжки мертвыми выносят. Никто в бараки с того «вальца» не возвращался. И прозвали тот каток «Остатний вальс»… «Последний вальс»…

— Последний вальс. Да… А как же мы?

— Тяжело будет. Мы только вечером в барак сходимся. А днем по разным командам. Если хочешь что-то по-нашему сказать, можно только когда свет выключают. Хлопцы засыпают быстро. Говорить можно вполголоса и киселя не размазывать. Я Чапаева три раза изображал. Сам не верил — здорово получалось. Ты был пионером?

— А я и сейчас пионер. Меня же не исключили! Галстук спрятал только.

— Смотри, береги его. Здесь хоть умри, куска красной материи не увидишь. Пригодится галстук твой! Толы смотри — могила! А то начнешь хвалиться! Нам еще флаг понадобится!

— Понадобится… Последний вальс…

— Ты об этом меньше думай! Лучше как встанешь, миску приготовь. Утром суп получим. Суп не простой! Называется «Новая Европа»… А сейчас спи, браток, спи!

Холодным ноябрьским днем 1944 года к нам привели колонну до того истощенных людей, что все они казались скелетами. Отличались друг от друга эти скелеты только ростом, да еще тем, чем смогли они укрыть голову и ноги. Остальное было одинаковым: черно-серые полосатые робы с красным у сердца треугольником политического узника.

Стуча зубами и заикаясь, один из «цугангов» выговорил:

— М-мы из Штуттгофа…

Все стало ясным. Ведь Штуттгоф на человеческом языке означал: пытки… смерть… ад…

Над колонной повисло облако пара, а перед рядами вытянулись трупы тех, кто не вынес чудовищной голгофы этапа.

Несколько сот исстрадавшихся, голодных и больных людей, стоявших на аппельплаце, казались полосными столбами, вбитыми в асфальт. Но так только казалось. Чтобы не замерзнуть, люди топтались на месте и постукивали нога об ногу. Жуткий это был стук…

Люди в колонне стояли молча. Они знали, что их ожидало. Стон или жалобы могли только ускорить путь в крематорий.

Когда выглянуло солнце, колонна перестала быть безликой. В первой шеренге человек с окровавленной тряпкой на голове опирался на плечо товарища. Другой повис на молодом парне, стоявшем как изваяние.

Двое узников поддерживали человека средних. Грудь его была перевязана, глаза закрыты, голова бессильно повисла. Рядом, держась за его безжизненную руку, стоял мальчик лет десяти с большой головой на тоненьком стебельке — шее. Одет он был в тюремную робу не по росту. Ноги в солдатских ботинках. Из одного торчала солома. На груди мальчика алел матерчатый треугольник, под ним — полоска черных цифр.

Началась перекличка.

Эсэсовец, держа на куске картона списки, обходил шеренги, выкликал номера узников, сверял фамилии… Против многих номеров зачернели крестики: умер… умер… умер…

— 77606,- вызвал эсэсовец и упер острие карандаша в этот номер.

— Узник 77606 здесь! — отозвался мальчик в робе не по росту.

Эсэсовец подошел ближе.

— Год рождения?

— 1935, — ответил мальчик и, мешая польские и немецкие слова, обратился к эсэсовцу:

— Мой папа умирает. Его надо в ревир!

— Найдем место и для тебя, и для твоего папы, — деловито ответил эсэсовец и ткнул карандашом в красный треугольник на робе мальчика.