Юрий Давыдов - Анатомия террора

Тихомиров словно споткнулся на этом «мы»; лицо его стало пасмурным; Ландезен, горя нетерпением, не решался, однако, поторопить Льва Александровича.

– Мы и прикидывали, – продолжил Тихомиров прежним ироническим тоном, – как бы это сделать ставку на «темную лошадку». К тому же сам Энгельс где-то кому-то подал мысль: русское общество и в дворцовом перевороте может видеть выход из тупика. Гм! Выход! Но тогда, мой милый, мы... то есть я, лично я, разделял и такое. А вот книжник Лавров, что там про него ни говори, Лавров рассудил вернее всех нас. Разумеется, супротив самого Энгельса он ни-ни, однако ж заявил: Юрьевская и Лорис никогда с революцией не свяжутся. Они, сказал Петр Лаврович, никогда не простят нам первого марта... – Тихомиров снова как бы ушел от Ландезена, лицо у Тихомирова снова было пасмурным, но Ландезен уже не горел нетерпением слушать дальше. Лишь из приличия кашлянул. Тихомиров словно бы возвратился и закончил саркастически: – Ну-с, покрутилась наша братия, покрутилась, да и бросила «темную лошадку». Вот вам и секрет.

Все это Ландезен не только почти слово в слово передал Скандракову, но и передал тихомировские интонации. Скандраков сразу, без колебаний, без сомнений, поверил в то, что Тихомиров говорил правду. В особенности убедило Александра Спиридоновича замечание Лаврова: «Они никогда не простят нам первого марта...» Социалист Лавров под этим «они» разумел Юрьевскую и Лориса. Для Александра Спиридоновича Скандракова в этом «они» были не только Юрьевская и Лорис. Какое там!

О н и – благомыслящая Россия – вот кто не простит безумцам первомартовской катастрофы. Ведь еще бы немного – как часто грезилось Скандракову – и занялась бы конституционная эра, время иных зодиаков. Увы, все та же мадам Случайность выкинула первого марта подлейшую штуку...

Отъезд Рачковского означал – прости-прощай, опаловое море, белые виллы Ниццы. А Париж, как ни странно, Париж, вожделенная мечта многих русских, уже томил Скандракова. Было бы натяжкой толковать о тоске по родине. И не то чтобы Александр Спиридонович изнывал без привычного, жандармско-департаментского. И не потому, что он отказывал себе в удовольствиях определенного свойства, в тех «клубничных» удовольствиях, которые среди сослуживцев Скандракова считались главной достопримечательностью парижской жизни. Уж если говорить о «настоящем человеке на настоящем месте», то таким человеком был не граф Дмитрий Андреевич и даже не тайный советник фон Плеве, а Скандраков, всего лишь штаб-офицер и чиновник хоть и особых, но все же лишь поручений.

Здесь, в Париже, свободному от петербургской повседневности, от канцелярий, входящих-исходящих, от всего, что кружилось и кружило, здесь, вдали от России, ему пристальнее думалось о России. И о том, что судьба ее – грозное указание миру, как не следует устраивать государственное бытие. И о том, что все-таки существует сокровенная мощь русского народа. А главное, он опять и опять, но с еще большей проникающей силой ощущал, как ползет, надвигается что-то ужасное и сокрушительное, что-то такое, чего он, Скандраков, не умел четко определить. И потому Александр Спиридонович так ждал, так ждал этих писем в Лондон, на Brook Street...

В республиканской Франции посольство Российской империи пользовалось секретной привилегией: французская политическая полиция задерживала (о, совсем ненадолго) переписку подозрительных россиян-эмигрантов. И мосье Леонард исполнял, сверх прочего, обязанности перлюстратора. С отъездом Леонарда, то есть Рачковского, в Швейцарию всю подобную корреспонденцию посольский курьер доставлял брюхастенькому постояльцу незавидной гостиницы близ площади Св. Магдалины.

Из этих писем Скандраков тотчас выхватывал тихомировские, адресованные г-же Новиковой.

Ольга Алексеевна постоянно жила в Англии. Она сотрудничала в русской периодике желтого цвета. Она была дамой влиятельной и в Лондоне, и в Санкт-Петербурге. Ей отдавали визиты генералы, дипломаты, министерские чины первых рангов. Однако подполковника корпуса жандармов не занимала публицистика г-жи Новиковой. Александр Спиридонович жадно припадал к письмам Тихомирова.

Бытовое, домашнее, личное текло водою, не удерживая внимания Скандракова: как Тихомировы перебрались зимовать в Париж, как нашли «прехорошенькую квартирку» в чистеньком квартале, как суворинский журналист Павловский («Вечная ему благодарность за знакомство с Вами, Ольга Алексеевна») помогает добывать журнальные заказы, а значит, и существовать на божьем свете... Нет, все бытовое, домашнее, личное, будничное текло мимо, не удерживая внимания Скандракова.

Ему нужны, ему подавай мысли и мысли. А Тихомиров, обращаясь к дорогой Ольге Алексеевне, адресуясь в Лондон, на Brook Street, «подавал» мысли и мысли. Скандраков делал выписки из тихомировских корреспонденций. Перлюстрация? Полноте! Общение душ. Скандраков делал выписки, комментировал их, перечитывал.

У него копилась пачечка листков. Нет, не перлюстрация. Выписки ничего не значили с точки зрения практических нужд полицейского, жандармского розыска. Они очень много значили для Александра Спиридоновича Скандракова.

О, конечно, усмехнулся Скандраков, бывшие соумышленники заклеймят Тихомирова предателем, ренегатом, отступником, изменником. Гм, ну что ж, по-своему они будут правы. Но какое это имеет значение для него, Скандракова, для департамента полиции, для борьбы с крамолой? А никакое, ровным счетом никакое! Тут не дегаевские сведения. Нет, брат, бери выше! Тут мы, департаментские, новое оружие получаем. Да-да, вот именно-с, совсем новое. Бывшие соумышленники скажут: «Вот он, яд, тонкий, всепроникающий». «Целебное средство», – скажет он, подполковник жандармской службы. Да и те из его коллег, кто поумнее.

«...Вы спрашиваете о минувшем. Оно занимало меня в Ла-Рэнси. За исключением Смутного времени, не было испытания более тяжкого. Это не было монгольское иго, вражеское нашествие, бедствие внешнего происхождения, но явление внутреннего, собственного нашего разложения. Вихрь закрутился со всею силою и в немного лет описал полный логический круг; концы соединились с началами.

Этого ли хотела и хочет Россия? Нация, желающая существовать, обязана иметь некоторое количество здравого смысла. Правду, сколь она ни печальна, выгодно знать и ясно себе представлять.

Позвольте немного о себе. Мое детство не предсказывало никакой “эволюции в революцию”. У нас в семье верили в Бога по-настоящему, православному. Для нас существовали и церковь, и таинства. До сих пор помню то чувство, с которым я молился во время Херувимской. Я очень любил Россию. За что? Я гордился ее громадой, считал первой в свете. Смутно, но тепло ощущал я идеал всемогущего царя [9]. Таким меня сдавали детские годы на руки общественным влияниям. Нужно ли говорить, как быстро все это рухнуло?