Юрий Давыдов - Анатомия террора

Правда, осенью 1880 г. ситуация несколько изменилась. Ряд российских губерний оказался охвачен неурожаем, голодом, а значит, и недовольством населения. В ожидании близкого крестьянского восстания Желябов предложил коллегам отсрочить покушение на императора, сосредоточившись на работе в деревне. Исполнительный комитет с ним не согласился, уповая на то, что убийство Александра II само по себе станет сигналом к мощному народному выступлению. Ну, а после 1 марта 1881 года народовольцам, по понятным причинам, стало не до работы в деревне.

Так они и существовали, как две несоприкасающиеся параллельные прямые в евклидовой геометрии, и революционерам оставалось надеяться, что этим прямым все же удастся пересечься по воле какого-то социалистического Лобачевского. По-иному вряд ли могло и быть, ведь вопрос о чаяниях народных масс, их представлениях об идеальном государственном устройстве является одним из самых трудных и в исторической науке, и в политической практике. Нет ничего удивительного в том, что народникам не удалось решить эту проблему, во всяком случае, они не были одинокими в своей неудаче. Народный идеал всегда был таким сгустком противоречий, что трудно однозначно сказать, о чем, собственно, мечтали народные массы.

Попробуем коротко и схематично перечислить основные положения, известные историкам. Крестьяне не знали другого государственного порядка, кроме монархического. Не считая его идеальным, они не могли предложить реальную альтернативу этому строю, а потому противопоставляли ему некую утопию, складывавшуюся веками. Народ хотел жить без монаршей, да и без чьей бы то ни было опеки. Недаром самыми популярными легендами у него были рассказы о граде Китеже и о чудесной земле Беловодье, где не существовало никакого, даже общинного, начальства и каждый имел достаточно земли для ведения крепкого хозяйства. Распространяя эти легенды и утешаясь ими, крестьяне понимали, что Китежа и Беловодья, какими бы чудесными они ни были, на всех не хватит. Им оставалось мечтать лишь о «праведном», «народном» царе, который будет заботиться о благе подданных, особенно о «черном люде». Именно поэтому самозванчество вплоть до середины XIX века имело на Руси такой успех в народных массах. Царя-самозванца крестьяне и горожане с той или иной степенью энтузиазма принимали за «праведного» монарха, ниспосланного им за муки и терпение.

Кроме того, наивный монархизм крестьянства был тесно связан с его религиозными представлениями. Начиная с XVIII века, император рассматривался подданными как наместник Бога на земле. Отсюда упования на его справедливость, его защиту от притеснителей возрастали многократно, вплоть до ожидания от него возведения «Царства Божия» на земле. Настроения народных масс, при всей их наивности, были прочнее и долговечнее иных теорий, хотя для них невозможно отыскать серьезных политических или экономических обоснований. Основное заключалось, наверное, в том, что в этих настроениях отразилась устойчивая связь монархической формы правления с русским вариантом православия, а также уверенность крестьянства в высшей справедливости патриархальной традиции, в соответствии с которой царь являлся защитником народа, сдерживающим началом для его угнетателей, радетелем за всю страну [31]. Здесь-то и таились истоки всех народнических (да и не только народнических) неудач. Вряд ли при таком положении дел в представлениях народных масс могло найтись место не то что для социалистических, но и просто для республиканских идеалов.

Устремленность народничества в некую заоблачную историческую даль и высь, нежелание считаться с неготовностью народных масс совершать столь рискованный полет или прыжок, пренебрежительное отношение к представителям других общественных лагерей – все это определило судьбу революционного движения 1880-х годов. Оно, как и Зимний дворец, оказалось на перепутье, было выбито из вроде бы научно обоснованной колеи неторопливой непредсказуемостью российской жизни. Практические предложения радикалов заметались в узком пространстве народнических возможностей: от аграрного и фабричного террора до теории «малых дел»; от призывов поднять народ на борьбу с правительством до желания заняться его политическим просвещением.

Внутри народнического движения уже нарождался его могильщик – марксизм. В 1883 году Георгий Валентинович Плеханов («Жорж») с пятью недавними правоверными народниками-пропагандистами, эмигрировавшими от полицейских преследований, сформировали в Швейцарии первую российскую марксистскую группу «Освобождение труда», которая обрушилась на теоретические установки бывших единомышленников с неистовостью адептов новой веры. Да и внизу, в народных массах происходило какое-то тектоническое шевеление, обещавшее невиданные прежде сдвиги и разломы. В империи, где и без того хватало противоречий: национальных, конфессиональных, социальных, политических – возник рабочий вопрос, и к его появлению «старое» народничество (о чем также говорится в романе) приложило руку, воспитав целый ряд вожаков рабочего движения. Во всяком случае, если первые стачки на Невской бумагопрядильне (1870) и Кренгольмской мануфактуре (1872) были достаточно стихийны, то в конце 1870-х годов их, во-первых, насчитывается уже более 140, а во-вторых, они возглавляются В. П. Обнорским, П. А. Моисеенко, П. А. Алексеевым, С. Н. Халтуриным, А. Н. Петерсоном – рабочими, прошедшими школу народнических кружков. По предложению народников рабочие создали свою нелегальную библиотеку, отчисляя по 2 копейки с каждого заработанного рубля, и начали задумываться об организации своих сил.

В конце 1878 года в Петербурге образовался «Северный союз русских рабочих», подчеркнувший в программных документах историческое значение роли рабочих, от которых зависит «успех социальной революции в России». В этот момент пролетарии считали, что их задачей является поддержка в городах того массового крестьянского движения, которое приведет к победе социализма. Однако вскоре народническое влияние на рабочих ослабнет, и марксизм начнет свое победоносное шествие по стране.

Новые-старые проблемы, как и старые-новые ответы на них, продолжали тревожить и правительство, и общество России, не давая империи не то чтобы надолго успокоиться, но хотя бы неспешно поразмыслить над ними.

* * *

В очерке о последней повести Ю. В. Давыдова «Коронованная валькирия» справедливо и необычайно точно отмечено: «Одна из бед последнего десятилетия – психологический разрыв между происходящим сегодня и фундаментальными причинами этого происходящего, коренящимися в великом вчера”. В ситуации массового неверия в публицистические формулы снять этот психологический порок может только историческая литература, теплое художественное начало, вызывающее доверие к говорящему. Так было в глухие семидесятые, когда историческая проза высокого уровня включала своего читателя в единый и осмысленный исторический поток, давая ему силы для противостояния абсурдной действительности» [32].