Александр Волков - Зодчие

Нечай выждал, когда смолк смех мужиков.

Тихо, вполголоса, оставив шутовскую манеру, начал он рассказ о славном походе. Перед изумленными слушателями встали грозные стены Казани и многочисленные защитники, спрятавшиеся за ними; мужики точно видели воочию страшные взрывы, разметывавшие землю, бревна и человеческие тела, слышали крики и стоны воинов, сцепившихся на улицах города в смертном усилии.

Нечай рассказывал хорошо, рисовал живые и яркие картины.

Потрясенные слушатели долго молчали.

– Да, – отозвался один из стариков, – великое дело свершили. И что храм замыслили соорудить – это на благо. Надо, мужички, подмогнуть…

Мужики удивлялись молчанию второго бирюча. Чувствуя это, Жук заговорил скупо и коряво. Но самая нескладность его речи была, пожалуй, ближе и роднее слушателям, чем бойкая скороговорка Нечая.

– Что долго толковать: пиши, бирюч, меня, Кузьку Сбоя! Иду церкву строить!

– Кузька идет – и меня пиши: Миколка Третьяк!

– И меня, Емелю Горюна!

– Тихо, тихо! Чередом! Обсказывайте свои уменья!..

Так ходили глашатаи по русской земле.

Не напрасен был труд: отовсюду поднимались ремесленники. Подряжались на работу артели, привычные к отхожим промыслам. Часто артельщики договаривались прийти, когда окончат подряженную работу.

Являлись хорошие мастера из таких мест, куда бирючи не заходили: много поселений на Руси, в каждое не заглянешь. Но и туда докатывалась молва.

Приходил какой-нибудь бородач с саженными плечами:

– Не вы ль царские посланцы?

– А у тя какая надобность?

– Слыхал, плотники требуются.

– А ты плотник?

– Исконный. С дедов-прадедов этим рукомеслом кормимся. Домов поставлено без счету. Церкви, хоромы строили…

Заподряженный бородач уходил довольный. Радовались и бирючи.

Прилетели журавли, принесли на крыльях весну. Забегали белоголовые ребятишки по лужам. Начали стекаться строители в бараки, построенные на берегу Москвы-реки. Разбитные целовальники опрашивали приходящих: кем завербован, на какую работу, принес ли инструмент. Всё записывали, людей расселяли по профессиям: каменщиков в один барак, землекопов в другой, плотников в третий…

Больше всего приходило работников с записками от Нечая.

Набирали на стройку и москвичей. Эти больше нанимались на кузнечную и каменную работу. Много шуму вызвало появление женщины, которая пришла подряжаться в каменщики. Баба была рослая, ширококостная.

– И где тут каменщиков набирают? – смело спросила она.

Вокруг женщины собралась толпа. Послышался смех. На шум явился целовальник Бажен Пущин:

– Ну-ну, чего собралися? Проходи, красавица!

– Запиши меня в каменщики!

– Хо-хо-хо!

– Знай, баба, веретено!

– Каменщик, робя, объявился гляди какой хватской!

Женщина презрительно выслушивала насмешки, блестя быстрыми черными глазами.

– Эх ты, баба… – заговорил Бажен, смущенный настойчивостью просительницы. – Как кликать-то тебя?

– Салоникея.

– Вот что, Салоникеюшка: шла бы ты своей дорогой!

– Бабам тута не место! – прорвался кто-то из любопытных.

Салоникея так стремительно и гневно повернулась, что ближайшие зеваки попятились при смехе толпы.

– То-то бы вы всё нас у шестка держали! Опостылел нам шесток-то ваш!

Сквозь толпу пролезла старуха и залебезила перед целовальником:

– Уж ты прости ее, кормилец… не знаю, как звать-величать тебя… за дерзостные речи! Она у меня прискорбна головой, с измальских лет скудоумной живет…

Салоникея отодвинула маленькую, кланявшуюся до земли старушку:

– Что ты, мать, за мной по пятам ходишь, худую славу носишь! Мое дело – в дом добыть, твое дело – ребят обиходить!

Старуха заковыляла прочь:

– Спешу, родимая, спешу! Не обессудь, Солушка! По простоте слово молвила…

Салоникея выпрямилась перед Пущиным:

– Берешь, хозяин, али нет?

Толпа была покорена настойчивостью женщины:

– Настоящий Еруслан Лазаревич! [199]

– Король-баба!

Салоникея бесстрастно слушала одобрения толпы.

Из круга зрителей вышел хорошо одетый старик:

– Прими, Бажен, я за нее заручник. Она у меня печь сложила – мужику впору. И хозяина под Казанью убили, а ребят у нее пятеро: мал мала меньше…

– Что ж ты про мужа молчала? – спросил Бажен.

– Хочу чтобы мне честь не по мужу, а по мне самой была! – отрезала Салоникея.

– Ладно, возьму. Но смотри у меня!

Салоникея улыбнулась и промолчала.

В теплый апрельский день, когда отгудели пасхальные колокола, были устроены столы.

Устраивать столы – угощать работников перед началом дела – полагалось, по обычаю, каждому хорошему хозяину. Как же нарушить старину на стройке, где хозяином царь!

Стол, длиной в добрый переулок, растянулся вдоль бараков. С обеих сторон сидели на скамьях строители Покровского собора.

На грубых скатертях были расставлены сытные яства. Варево сготовили повара в огромных котлах, куда закладывали сразу полбыка или двух баранов. Браги наготовили бочками. Вороха ржаного и пшеничного хлеба лежали на блюдах.

Целовальники и десятники суетились вокруг столов, кланялись:

– Кушайте, мужички! Не побрезгуйте!

Трапеза началась истово, чинно. Не торопясь, хлебали наваристые щи из огромных глиняных мис, подставляя под деревянные ложки кусок хлеба, чтобы не закапать скатерть. Поварята следили за обедающими и, где опоражнивалась посуда, тотчас подливали.

Шумно было в артели, где орудовал громадной ложкой коренастый, приземистый богатырь. Там поварята еле-еле управлялись со сменами.

– Петрован, чорт, и где такую ложку сыскал?

– Али мала?

– Да уж куда меньше! Полмисы зачерпывает!

– А вам завидно?

Мало знавшие Петрована Кубаря соседи поглядывали на парня с удивлением:

– Ну, брат, ежели ты работать так же лют, тогда…

Каши подавались гречневая и пшенная с льняным маслом. Хмельные меды делали свое дело: голова кружилась, голос возвышался; кое-кто затянул песню…

Разойдясь из-за столов, народ долго не мог угомониться и все бродил по берегу Москвы-реки с песнями и громкими разговорами.

На другой день началась работа.

Чуть прокричал заревой кочет, [200]сторож заколотил в било; он ударял по большой чугунной доске железным пестиком. Резкие, назойливые звуки далеко разносились среди свежей утренней тишины.

Звон подхватили барачные старосты: в их распоряжении были ясеневые доски; искусные руки могли вызывать из этих незатейливых музыкальных инструментов приятный рокочущий гул…

Работники завозились на постелях, обматывали ноги онучами, надевали лапти. Тех, кого не могли разбудить звуки била, поднимали сердитые десятники: