Урсула Ле Гуин - Лавиния

Я была совершенно сбита с толку. И наконец спросила:

– А почему эта Юнона ненавидит Энея?

– Потому что она ненавидит его мать, Венеру.

– Мать Энея – звезда?

– Нет, богиня [44].

Я осторожно сказала:

– У нас Венера – это та высшая сила, которую мы призываем весной, когда в садах и полях все начинает расти и расцветать. А еще мы называем Венерой вечернюю звезду.

Он обдумал мои слова. Возможно, то, что он вырос в сельской местности среди таких же непросвещенных людей, как я, помогло ему понять, отчего я так растерялась.

– Так же, как и мы, – сказал он. – Но Венера стала более… В общем, этому способствовали греки. Они называют ее Афродитой. У них был один великий поэт, который прославлял ее на латинском языке [45]. Он называл ее отрадой людей и богов, дорогой наставницей и кормилицей. Под проплывающими по небесам созвездьями, говорил этот поэт, благодаря ей полнятся водами моря, по которым плывут суда; она дает земле силу и плодородие; благодаря ей рождаются новые поколения людей; она разгоняет грозовые тучи; и ей наша земля, сама великая созидательница, дарит цветы. Ей улыбаются безбрежные воды морские, и для нее тихая высь небес сияет и струится светом…

Да, это была та самая Венера, которой и я всегда возносила свои молитвы, хотя таких чудесных слов никогда и не находила. От этих слов глаза мои наполнились слезами, а сердце – невыразимой радостью. И я воскликнула:

– Но как же может кто-то ненавидеть ее?!

– Всему виною ревность, – кратко пояснил он.

– Ты хочешь сказать, что одна высшая сила способна ревновать к другой? – изумилась я. Этого я понять никак не могла. Разве река может ревновать к другой реке? Разве земля может ревновать к небу?

– Один человек в моей поэме спрашивает: «Неужто боги зажгли в наших сердцах этот огонь или же мы сами, каждый по-своему, превращаем в божество огонь своих неистовых желаний?»

Он посмотрел на меня. Я молчала, и он снова заговорил:

– Великий грек Гомер утверждает, что огонь зажигает бог. Юная латинянка Лавиния считает, что огонь – это и есть бог. Но здесь италийская земля, земля латинов. Ты и Лукреций правильно все понимаете [46]. Возноси хвалу богам, проси их о благословении и не обращай внимания на иноземные мифы. В конце концов, это всего лишь литература. Так что не бери в голову мои слова насчет Юноны. Троянские женщины пришли в ярость просто потому, что с ними не посоветовались. Они решили во что бы то ни стало остаться на Сицилии, вот и подожгли корабли Энея.

Это я вполне могла понять и стала слушать дальше.

– Так и сгорел бы весь его флот, если б с моря не налетел вдруг шквал с дождем, который и погасил огонь. Но четыре корабля троянцы все же потеряли. А женщины, конечно, сбежали и спрятались среди холмов. Только Эней и не собирался их наказывать. Он понимал, что требовал от них слишком многого. Он созвал совет и предоставил людям возможность свободно высказаться и решить: кто останется на Сицилии, а кто поплывет дальше вместе с ним. Старики и многие женщины, особенно матери с маленькими детьми, предпочли остаться. Остальные пожелали продолжить поиски земли обетованной. Так что, когда закончились девять дней паренталии, они со слезами на глазах распрощались, и Эней со своими спутниками покинул Сицилию.

– И куда он направился? Сюда, в Лаций?

Поэт кивнул.

– Но сперва завернул в Кумы [47].

Я знала, что в Кумах находится один из входов в подземный мир, а потому спросила:

– Он хотел спуститься в мир мертвых? Но зачем?

– Ему привиделся его отец, Анхис, который велел ему спуститься туда и отыскать его на дальнем берегу темной реки. И поскольку Эней всегда подчинялся воле своего отца и судьбы, он направился в Кумы, отыскал себе проводника и спустился в нижний мир.

– И увидел там болото, где лежат и плачут младенцы, – сказала я. – И встретил своего друга, который был убит так жестоко, что даже его призрак остался искалеченным, и царицу Дидону, которая от него отвернулась и не пожелала с ним разговаривать. Но жену свою Креусу он ведь так и не искал?

– Нет, – смиренно подтвердил поэт.

– Впрочем, это не важно, – сказала я. – Думаю, воссоединиться там все равно невозможно. Ведь одна тень не может даже коснуться другой тени. Мне кажется, та долгая ночь, что царит там, предназначена не для встреч, а для крепкого сна.

– О, дочь Латина, праматерь Лукреция! В твоих словах обещание того, чего я желаю более всего на свете!

– Ты желаешь сна?

– О да!

– Но твоя поэма…

– Ну что ж, моя поэма, несомненно, сама о себе позаботится, если я ей это позволю.

Мы посидели немного в тишине. Вокруг стояла кромешная тьма. Не чувствовалось даже дыхания ветерка. И все вокруг словно застыло.

– А теперь Эней уже покинул Кумы? – спросила я.

– Я думаю, да.

Мы разговаривали очень тихо, почти шепотом.

– Но он еще завернет к Цирцее [48], чтобы похоронить свою няньку. Она упросила Энея взять ее с собой, хотя была уже очень стара и больна. Она умрет на корабле, и Эней причалит к берегу, чтобы похоронить ее. Это заставит его задержаться еще на несколько дней.

Холодок страха пробежал у меня по спине. Слишком уж многое должно было произойти со мной и как-то чересчур скоро. Мне и хотелось спросить у поэта, что же со мной будет, и не хотелось ничего услышать об этом.

– Я теперь и не знаю, когда смогу снова сюда вернуться, – сказала я.

– И я этого не знаю, Лавиния.

Он смотрел на меня в темноте, и я была уверена: он улыбается.

– Ах ты, моя милая, – сказал он по-прежнему очень тихо. – Моя незавершенная, моя незаконченная, моя недосказанная. Мое дитя, которого у меня никогда не было. Приди сюда еще хоть раз!

– Я обязательно приду, – пообещала я.

Мой голос отнюдь не на стороне женщин-феминисток, как вы, возможно, подумали. И отнюдь не обида и возмущение побуждают меня писать историю моей жизни. Гнев, пожалуй, да, но только отчасти. И это не просто гнев. Я страстно жажду справедливости, но не знаю, в чем она заключается. Очень тяжело, когда тебя предают. Но куда тяжелее знать, что ты сама сделала предательство неизбежным.

Так кто же на самом деле был моей настоящей любовью, герой или поэт? И не важно, кто из них любил меня сильнее; и тот, и другой любили меня очень недолго. Зато сильно. Да, очень сильно. Но я хочу понять, кого из них я сама любила сильнее. И не могу ответить на этот вопрос. Один был мне мужем, прекрасным мужчиной, чья плоть, соединившись с моей плотью, дала мне возможность зачать и родить сына; именно мой муж сделал меня настоящей женщиной, он был моей гордостью, моей славой. Второй же был всего лишь тенью, шепотом во мраке, сном или виденьем девственницы, однако именно он-то меня и создал, стал автором всего моего бытия. Разве я могу выбирать? Обоих я потеряла слишком скоро. Я знала их лишь чуточку лучше, чем они меня. И я хорошо помню, помню всегда, что сама я – всего лишь условность.