Урсула Ле Гуин - Лавиния

Амата взяла меня за руку.

Но я, не задумываясь, выдернула руку, словно ее прикосновение было ледяным или обжигало, как огонь. Я стояла перед ней, внутренне ощетинившись, готовая сопротивляться или попросту убежать, если она снова попробует меня коснуться.

Но она, не двигаясь, долго смотрела на меня, потом сказала каким-то детским голоском:

– Я не причиню тебе зла.

– Зла ты мне причинила уже достаточно, – сказала я. – Чего ты от меня хочешь?

И она неуверенно, все еще изумленно на меня глядя и словно не узнавая меня, предложила:

– По-моему… нам нужно показаться народу… выйти к алтарю городских ларов…

Она была права. Раз уж царь где-то прячется, а противник у ворот Лаврента, нужно незамедлительно поддержать, заверить их, что все в порядке и с царской семьей, и с теми высшими силами, что охраняют город. Я кивнула и уже направилась к дверям, но остановилась и, обернувшись к Ютурне, велела ей: «Идем с нами». Я, конечно, не должна была приказывать царской сестре, но Ютурна, как ни странно, меня послушалась и пошла с нами, ни словом не возразив и лишь плотнее закутавшись в свое покрывало.

Мы вышли из дома и направились на площадь, где находилось святилище духов-покровителей нашего города. По пути к нам присоединялись и другие женщины, выбегавшие, казалось, из каждого дома. Когда мы пришли к святилищу, вокруг нас уже собралась огромная толпа. Все это время Амата шла впереди; она же зажгла благовония у алтаря, но поскольку не она, а я сотни раз стояла здесь вместе с Латином, я и произнесла ту молитву ларам, которую обычно произносил он в знак поклонения и повиновения этим богам, охраняющим и наш город, и его обитателей.

Женщины вокруг нас молча склонили головы, а некоторые даже опустились на колени; да и те люди, что толпились на улицах и смотрели на происходящее с крыш, тоже притихли и слушали.

И я почувствовала, что в душу мою прямо-таки льется поток их доверия и любви; это немного смущало мой разум, но одновременно придавало мне ощущение собственной значимости. Я чувствовала их надежную поддержку, я была их дочерью, залогом их лучшего будущего – я, бессильная и бесправная девушка, которая тем не менее может от их имени разговаривать с высшими силами; я, предмет обмена в политической торговле, но для этих людей все же символ того, что обладает истинной ценностью. И я, завершив молитву, молча стояла среди них, своих соотечественников, и все они тоже молчали – так вечером на берегу моря стоят и молчат птицы, сотнями собравшиеся на ночь и словно совершающие некую безмолвную молитву.

И в этой тишине все мы отчетливо услышали, как из-за городских стен доносятся крики, грохот подков, звон, стук, ржание лошадей – шум армии, готовящейся к войне.

Воспоминания о тех чудесных мгновениях, когда я стояла, окруженная толпой женщин, перед алтарем городских ларов, не раз служило мне утешением и защитой в те страшные дни, что последовали вскоре. Казалось, наконец-то качнулись чаши весов. И мне больше не нужно было прятаться от людей, отгораживаться от их чувств; наоборот, этот источник питал и согревал меня, восстанавливая и укрепляя мое мужество.

Хотя у меня вроде бы не было особых причин испытывать подобную уверенность. Казалось, окончательно утрачена всякая надежда на исполнение воли оракула, на то, что судьба моя сложится именно так, как предсказывал мне поэт. Когда мой отец предложил в знак заключения мира подарить троянцам земли или построить для них новые корабли, он ведь даже не упомянул, какова будет моя роль в этой сделке. Видимо, обо мне и упоминать-то не стоило. А вот мать моя получила, что хотела: войну с чужеземцами, Турна во главе армии латинов и прямую возможность для того же Турна заполучить и трон Лация, и царскую дочь в придачу. Но почему-то Амата вернулась в регию с тем же растерянным выражением лица и сразу заперлась в своих покоях. Зато я почувствовала себя совершенно свободной. Меня точно выпустили из темницы. Я видела, с какой добротой смотрят на меня люди на улицах и наши домашние слуги. Слышала, как ласково они произносят мое имя. Чувствовала, что они мне искренне рады. Я чувствовала себя защищенной! Мой дом снова стал моим, хоть наш город и был осажден неприятелем.

Я прошла в царские покои и коротко переговорила с отцом. Латин, сразу как-то постаревший, сгорбившийся, с распухшими покрасневшими глазами, сказал мне, что нездоров, но просил непременно приходить к нему с любой важной новостью, а в остальное время постараться его не тревожить. Я уговорила его лечь в постель и отдохнуть, пообещав, что мы с Вером сами встретим всех гонцов и посланников, а если будет что-то важное, сразу его разбудим. Так что остаток дня я провела в атрии и у дверей регии с Гаем и другими старыми друзьями отца, встречая гонцов, прибывающих с полей сражений.

В город и из города постоянно тянулась вереница людей, приносивших самые разнообразные вести. Вольски под руководством своих командиров и латины под предводительством Мессапа спешно занимали боевые позиции. Разведчики донесли, что Эней послал вперед свою конницу и этрусков, а остальное войско ведет сам, направляясь к холмам, расположенным к северо-востоку от Лаврента. Вер считал, что он, похоже, намерен вести сражение с двух позиций одновременно. И Турн повел своих рутулов в горы, чтобы устроить троянцам засаду на перевале. Я хорошо знала это место, перевал Голо, как называли его пастухи, – темную узкую горловину, где любая армия легко могла попасть в ловушку.

В общем, вести о развитии событий мы получали постоянно, но потом, где-то в середине дня, вдруг наступил перерыв. Поскольку гонцов больше не было, я, оставив Вера у главных ворот, поднялась на площадку сторожевой башни, чтобы хоть одним глазком увидеть, что происходит за городскими стенами. Мне казалось, что я сразу во всем разберусь.

Стоя у парапета, я видела перед собой знакомые стены, наше ристалище, поля, раскинувшиеся к северу от города, а за земляным валом – длинные, несимметрично расположенные ряды вольсков в шлемах с черными султанами из конского волоса; далее расположилось войско латинов, выглядевших очень пестро в дедовских шлемах и потрепанных доспехах. Лошади вели себя неспокойно, приплясывали на месте, и всадники особенно их не сдерживали. Воины, вооруженные луками и длинными легкими копьями, полукругом выстроились перед вольсками; кое-кто от волнения не находил себе места и суетливо топтался, как и кавалерийские лошади; другие, напротив, сурово насупились и, опираясь на копья, негромко переговаривались друг с другом.

Со сторожевой башни открывался весьма широкий обзор, так что мы, те, кто стоял там, возможно, первыми увидели отблески света на металлических наконечниках копий далеко за северным краем полей.