Урсула Ле Гуин - Лавиния

Эней не приезжал в Лаврент девять дней, в течение которых полагается оплакивать своих мертвых. Этого просто требовали приличия. Если бы он прибыл раньше, его наверняка восприняли бы как завоевателя, навязывающего всем вместе со своей победой и свои обычаи, и стали бы втихую презирать. И ни для кого не имело бы значения, что Эней поклялся оставить корону и меч Латину, а в Лаций принести только своих богов: все видели, как священные обещания дважды нарушались сразу после того, как были даны.

И все же… «А новый царь что-то не слишком сюда торопится, верно?» – говорили люди. Даже мои служанки называли его царем, хоть я и сказала им, что это неуважительно по отношению к Латину, нашему настоящему правителю. Ходили слухи, что предводитель троянцев и сам серьезно ранен и ему нужно время, чтобы хоть немного поправиться. И люди с некоторым удовлетворением замечали: «Значит, Турн все-таки успел на нем свою метку оставить!» Однако с куда большим восхищением они рассказывали о том, как Эней в течение двух часов охотился за Турном по всем полям сражений, невзирая на то, что у него в ноге сидел наконечник стрелы. Действительно, когда Эней наконец объявился в городе, то сильно хромал и выглядел весьма измученным и похудевшим.

Он, правда, послал вперед гонца, чтобы предупредить нас о своем приходе, а сам явился чуть позже, с небольшим отрядом в десять или двенадцать человек. Все троянцы были верхом и одеты в самые лучшие свои одежды – в основном это были боевые доспехи, тщательно вычищенные и отполированные; сверху у некоторых были накинуты плащ или туника, которые, наверное, тоже некогда были красивыми – до того, как побывали в долгом путешествии из Трои к италийским берегам. С троянцами приехали еще и двое прехорошеньких мальчиков, сыновья этрусского правителя, но никого из греков с ними не было: после гибели сына Эвандр, пребывая в страшном горе, отозвал всех своих людей назад в Паллантеум. Эней приехал на одном из тех коней, которые еще в самом начале были подарены ему моим отцом, когда был заключен первый договор и меня пообещали отдать троянскому полководцу в жены. Красивый серый жеребец, хорошо обученный, но чересчур живой и горячий, видно, учуял старых подруг-кобыл из царской конюшни и призывно заржал, когда Эней проезжал мимо. Кобылы, разумеется, ответили жеребцу высокими пронзительными голосами, так что эта часть въезда троянцев в город оказалась довольно-таки шумной. Стража в воротах расступилась, пропуская их, и они спокойно поднялись по улице к дверям регии. Люди так и сбегались отовсюду, желая посмотреть на них, толпились на стенах и крышах, но вели себя на редкость тихо и сдержанно.

Прибывшие спешились у дверей нашего дома, и я, поспешно спустившись вниз со своего наблюдательного поста над воротами, обежала дом кругом, намереваясь, как всегда, проникнуть в зал советов через маленькую дверцу позади царского трона, но Гай, который после гибели Вера командовал теперь царской стражей, остановил меня.

– Ты уж, пожалуйста, извини, царица, но царь Латин велел тебе подождать, пока он сам за тобой не пошлет, – смущаясь, сказал он.

Он первым назвал меня царицей. Я не уверена, что он до конца понимал смысл этого слова. Гай был человеком немолодым, молчаливым, застенчивым, чуть мрачноватым и очень страдал, что ему пришлось меня задержать.

В общем, пришлось мне ждать у дверей, и я, к сожалению, не слышала большей части того, о чем говорили в зале. Я видела только спину отца, сидевшего на троне, и кое-кого из троянцев, но не Энея. Там шли какие-то переговоры. Кто-то произносил речь. Потом этруск Таркон попросил у Латина прощения за то, что его люди сражались против латинов. Он объяснял, что жители Цере уже давно хотели схватить своего бывшего тирана Мезенция, скрывавшегося у Турна в Ардее, и наказать его по заслугам, но оракул сказал им, что для этого им необходим некий чужеземный вожак, так что Эней, можно сказать, подвернулся им как раз в нужный момент. Латин милостиво принял вполне учтивые извинения Таркона – ему совсем не хотелось ссориться с Этрурией. Потом очень долго говорил Дранк. После гибели Турна он стал мне совершенно отвратителен, хотя никаких видимых причин для этого и не было. Но я ничего не могла с собой поделать и лишь стискивала кулаки, проклиная этого краснобая, который все продолжал вещать о чем-то своим лишенным выражения голосом. Затем один из троянцев что-то сказал, ему ответил кто-то из этрусков, и все засмеялись, после чего настроение в зале совершенно переменилось, и тут я услышала знакомый голос, такой спокойный и звучный:

– Я принес твоей дочери подарок, царь Латин.

– Это весьма любезно с твоей стороны, благородный Эней, – сказал мой отец. – А она принесет тебе приданое, вполне достойное и нашей знатности, и нашего богатства.

– Я ничуть в этом не сомневался, царь Латин. Но позволь мне все же собственноручно вручить ей то, что я принес.

Мой отец кивнул и сказал юному Кесу, который, как всегда, ему прислуживал:

– Пошли за моей дочерью Лавинией.

Но Кес не успел и за дверь выйти, как тут же увидел меня рядом с Гаем. И «посылать за мной» ему вовсе не потребовалось. Пожалуй, я «прибыла» в зал даже слишком быстро, чем несколько озадачила своего отца.

Наконец-то я смогла как следует разглядеть Энея! Прежде я никак не могла этого сделать – в приоткрытую дверь его не было видно, поскольку сидел он на складном кресле, которое мой отец велел ему принести: стоять Энею было все еще трудно. Но, увидев меня, он встал, и мы посмотрели друг другу в глаза. Он был, разумеется, значительно выше меня, но я-то успела подняться на возвышение у трона!

Отчего-то я страшно обрадовалась, увидев его. И, по-моему, некий отблеск моей радости светился и у него на лице.

Мы, как полагается, церемонно поклонились друг другу, затем какой-то темнокожий человек с острыми чертами лица и явно очень добрый – это был Ахат – принес и поставил на возвышение у трона большой сосуд из тяжелой красной глины, простой, ничем не украшенный, широкий в основании, с запечатанной крышкой. Эней положил на него ладони – руки у него были крупные, сильные, покрытые шрамами, – с тем царственным спокойствием, которое в нем казалось совершенно естественным. Ласково, любовно погладив сосуд, он сказал, обращаясь ко мне:

– Лавиния, покидая Трою, я мало что смог взять с собой. Я взял с собой своего отца и своего сына, нескольких верных мне людей, а также богов моего дома, хранителей моих предков. Мой отец сейчас в подземном царстве; но сын мой, Асканий, здесь, рядом со мной, в окружении моих старых друзей, и он, как и все они, готов почитать тебя как свою мать и царицу. Здесь, в этом глиняном сосуде, мои пенаты и духи моих предков; я передаю их тебе, чтобы ты хранила их и почитала, чтобы ты создала для них алтарь в своем новом доме и своем новом городе, который будет носить твое имя. Долгий путь преодолели они, прежде чем достигли твоего очага и твоей души.