Морис Дрюон - Крушение столпов

Благодаря Марте Симон стал одним из намечаемых заранее наследников трона на пятнадцать мест, называемого Скамьей Правительства, и, когда она увидит его там, она сможет с радостью заключить: «Лашом? Это мы его сделали!»

«Мы» – значит она и те, чьи изображения выставлены на камине…

«Красота для мужчины…» – повторил про себя Симон, стараясь получше запомнить остроту Талейрана. И, подумав о Талейране, он вспомнил отца Ноэля Шудлера, старого барона Зигфрида, который ребенком встречал знаменитого дипломата. «Подумать только, ведь я был знаком с человеком, видевшим Талейрана. Как же коротки наши связи с историей».

Это вернуло его к главному делу сегодняшнего дня.

– Марта, – сказал он, – меня беспокоит Ноэль Шудлер. Мне кажется, он потерял контроль над собой. Сегодня утром какой-то псих явился к нему с предложением построить железную дорогу через Африку – от Конго до Занзибара. Он взглянул на планы и ответил: «Ваш проект с финансовой стороны могу осуществить только я. И я вытяну вашу компанию. Через полгода можно начинать работы». А завтра ему предложат построить туннель под Ла-Маншем, и он ответит то же самое.

Симон принялся перечислять все причуды банкира за последние месяцы. Шудлер перекупил театр Тальма, дирекция которого разорилась; вложил два миллиона в дом моды, устраивая презентацию его коллекций в зале своего особняка, на авеню Мессины; казалось, он точно в лихорадке решил охватить своим влиянием все сферы человеческой деятельности. А что до «Эко дю матен», где Симон после выборов не может уже исполнять функции ответственного секретаря и должен получить должность администратора, на этот счет у Ноэля Шудлера тоже созрел грандиозный план: он хочет создать газету, которая издавалась бы во всех мировых столицах – в Лондоне, Нью-Йорке, Риме, Рио-де-Жанейро…

– Я боюсь, что он близок к катастрофе, – заключил Симон. – Это человек, которому я бесконечно обязан, и, быть может, только ко мне он еще как-то прислушивается. Что тут делать?

Марта Бонфуа закурила сигарету, как всегда в минуты раздумья. Она прошлась по комнате, окутанная шелковистыми фалдами халата.

– И он по-прежнему так странно двигает пальцами, будто все время катает шарик? – произнесла она. – Как это раздражает и утомляет. – Она снова задумалась… – Ничего не надо делать, Симон, мой мальчик, – снова заговорила она. – Если ты будешь ему противодействовать, рано или поздно вы все равно поссоритесь. Так что, наоборот, поощряй его прихоти и следи за ним.

Она по опыту знала, что общество не решается тронуть идолов, которым привыкло поклоняться, даже когда они теряют свое могущество; и наиболее прозорливые, понявшие, что нельзя больше им молиться, вынуждены подчиниться большинству, еще верящему в них: слишком силен страх, слишком много служителей их культа привязаны к кормушке, чтобы позволить пошатнуть прогнившее основание, а потому нужно просто выждать, пока все само собой рассыплется в прах.

– Безумие властей предержащих – тех, кто достиг вершин, – вещь странная, но встречается довольно часто, – снова заговорила Марта, повторяя слышанную когда-то фразу. – Робер (она имела в виду председателя Стена, чье изображение украшало камин: Марта всегда честно указывала источники) однажды превосходно мне это объяснил с присущим ему, как ты знаешь, умом. Оказывается, чудовищное количество стариков продолжают управлять гигантскими предприятиями и даже страной, в то время как они уже совершенно выжили из ума и впали в детство, – и сделать с ними никто ничего не может.

Марта Бонфуа подошла к Симону, положила руку ему на бедро, склонила серебряную головку к его плечу и, обращаясь к изображению Симона в зеркале, сказала:

– Кроме того, если Шудлер рухнет, это сильно отразится на Анатоле Руссо, что, в свою очередь, я думаю, доставит большое удовольствие Роберу и его друзьям. Они даже были бы весьма признательны, если бы можно было подтолкнуть немного колесо…

– Но Руссо – мой бывший патрон, ты же знаешь, Марта. С ним я как раз и начинал. Я заведовал его канцелярией.

– Ну что же, мой дорогой, тем хуже. Мы не любим Руссо, я говорила уже тебе об этом, – заметила Марта твердо, тоном, указывавшим на бессмысленность спора.

Затем голос стал нежнее, рука сильнее стиснула его бедро – и два лица в зеркале приблизились друг к другу.

– Ты еще молод и слишком добр, Симон; если хочешь, оставайся пока таким. Но не следует идти ко дну, спасая трупы. Понимаешь, дорогой?

Она улыбнулась.

– Да, да. Спасибо, Марта, – промолвил Симон…

Он скользнул рукой в вырез халата, раздвинул белую кипень тюля и стал смотреть, как в зеркале его пальцы благодарно сжимают эту прекрасную грудь, разумеется, подхваченную лифом, но все еще полную, упругую и нежную, ласкаемую до него теми же руками, что подписывали законы, договоры и помилования.

Чета Де Воос провела три месяца в Италии.

Габриэль не бывал в этой стране, зато Жаклин посещала ее дважды вместе с Франсуа.

Новобрачные отказались от идеи поехать к Лаго-Маджоре и на Борромейские острова, очень модные в 1913 году, когда Жаклин побывала там во время своего первого брачного путешествия, и предпочли им более обрывистые берега озера Комо. По молчаливому согласию они также избрали Виченцу вместо Вероны, а башни Сан-Джиминиано вместо розовых камней Сиенны. Но внезапно Жаклин пожалела об этом. Ей все-таки хотелось снова увидеть Сиенну.

– Ну что же, поедем, ничто нам не мешает, – сказал Габриэль.

– А вы не будете сердиться, дорогой? – спросила она. – Уверяю вас, вы должны это увидеть.

Несколькими часами позже, застыв на монументальной, неправдоподобно прекрасной площади Муниципио, а потом шагая по залам пинакотеки, заполненным работами Содомы и Беккафуми, Жаклин исподтишка наблюдала за выражением крупного лица Габриэля, на котором читалось не то безразличие, не то злоба, не то скука, не то просто торопливое желание успеть еще куда-то, свойственное туристам.

Габриэль, казалось, был доволен лишь за рулем автомобиля, проезжая мимо восхитительных пейзажей, оценить которые ему мешала забота о том, чтобы не сбиться с пути. Тем не менее они не могли проехать мимо городов, обязательных для истории каждой любви и для всех воспоминаний. Венеция, Флоренция и Рим.

Жаклин старалась разделить с Габриэлем радость открытия изумительных вещей, и в то же время ей хотелось познакомить его с местами, столь дорогими для нее, чтобы впоследствии открыто говорить о них.

Крутыми улочками, напоенными запахом нагретых пиний, мимо знаменитых статуй, горделиво несущих свое мраморное тело в прохладной глубине музейных галерей, перед шепчущими фонтанами и поросшими мхом бассейнами, где умирал зеленый и золотистый вечерний свет, испытывая странную радость, сладостное страдание, водила Жаклин двух своих любимых, живого и мертвого. Иногда, по пути, она вспоминала еще и об отце.