Морис Дрюон - Крушение столпов

В тот же вечер Лартуа положил его в хирургическое отделение к профессору Шельеру.

Шельер был кругленький, коренастый, лысый, с несколькими прядями рыжеватых волос на затылке, изрезанным морщинами лбом, живыми голубыми глазами, всегда искрящимися под тенью бровей.

Волевые, тяжеловатые черты его лица у кого-нибудь другого могли бы выражать амбицию, властность, преувеличенное самомнение, жестокость; у него же они всегда выражали понимание и ласковую человечность.

Лицо профессора Шельера не отображало особенностей натуры: вернее, маска его отображала силу, а мы не привыкли видеть силу, творящую добро.

Когда он хватал больного за запястья – так, будто эти две точки, эти два полюса были нужны ему для того, чтобы пропустить свой собственный ток через тело ближнего, – даже у самых отчаявшихся появлялось желание жить.

Он осмотрел Шудлера. Затем в течение добрых четверти часа врачи вместе обдумывали: «Верхняя ампутация или нижняя?»

– Я ведь, знаешь, не люблю резать… или уж как можно меньше, – сказал Шельер. – Если можно спасти ему пятку, если у него есть еще шанс ходить, хотя бы немного…

– Но ты же видишь его общее состояние, – отозвался Лартуа.

– Да, конечно, конечно…

– А если потом придется отрезать выше?

– Значит, придется. В его состоянии верхняя ампутация в любом случае грозит летальным исходом. Значит, лучше с ней потянуть. Никогда ведь не знаешь!..

Луи Шельер был одного возраста и выпуска с Лартуа: их знания и репутация – у каждого в своей области – были равны.

Обращение на «ты» между двумя стареющими знаменитостями, достигшими в одной и той же области апогея славы, всегда имеет – даже если они, следуя в своей карьере слишком близкими путями, и не очень друг друга любят – что-то глубоко трогательное для тех, кто восхищается ими и учится у них.

Так, когда Лартуа и Шельер, два «главных патрона», шагали бок о бок по белым коридорам гигантского комбината по продлению человеческих жизней, все невольно замирали: санитарки, ординаторы, ассистенты.

– Чем ты сейчас занимаешься? – спросил Лартуа.

– Изучаю, – ответил хирург. – Мне кажется, я нашел, как раз для этого вида болезни, возможность спастись от страданий, избежать ампутации. Мне нужно, может быть, еще лет пять, чтобы наладить методику… может быть, и больше, но я этого добьюсь. А ты? – добавил он.

– О, я дошел до третьего тома моей «Всемирной истории медицины», и, боюсь, придется продолжать. Ты понимаешь, – продолжал Лартуа своим ироничным свистящим голосом, – когда речь идет о том, чтобы составить хронологический отчет о заблуждениях медицины со времен Библии, ибо Библия – это еще и трактат по терапии – до тебя самого, требуется некоторое время!

– А когда ты едешь в отпуск? – задал еще вопрос Шельер.

– Думал, на той неделе. Все уже было блестяще устроено. Неизлечимых больных я оставил спокойно помирать. Тем, у кого никогда ничего и не было, объявил наконец, что они выздоровели. А теперь вот не знаю. Все зависит от него, – сказал Лартуа, кивая на дверь, за которой находился Ноэль Шудлер.

И тут Шельер понял, что сердце у Лартуа не настолько бесчувственное и циничное, как ему приписывали: он тоже скрывал под маской свое подлинное лицо.

Уцепившись за прутья в изголовье больничной кровати, задрав рыбацкую бородку к потолку, Ноэль Шудлер боролся с болью.

– Да когда же, в самом деле, они придут? Пусть поторопятся, черт бы их подрал! – стонал он сквозь зубы.

Жан-Ноэль, стоя в ногах больного, смотрел на плечи исполина, видневшиеся над своего рода тоннелем, образованным металлическим обручем, прикрытым простынями. На шее, под седыми волосками, с хрипом вздымались и опускались набрякшие жилы. Тело усохло от потери крови.

Приступ, казалось, прошел; пальцы отпустили решетку, борода поникла, и мальчик увидел, как щель между жирными веками повернулась в его сторону.

– Знаешь, Жан-Ноэль, мой мальчик, – сказал Ноэль Шудлер, – мне, видимо, придется еще разок побывать на столе. – И, сделав отвратительную гримасу, он высунул язык.

Шестнадцать дней назад ему ампутировали полстопы. Однако нога не заживала, циркуляция крови не восстанавливалась, и боли возобновились, нарастая с каждым днем.

Ноэль Шудлер попросил вызвать внука. Ему казалось, что он должен о многом сказать мальчику. Жан-Ноэль приехал в четверг, как раз в это утро. И Ноэль никак не мог «собрать» в слова расплывчатый туман мыслей и чувств, заполнявший его голову в течение последних дней.

– Надо присматривать за сестрой, – наконец проговорил он. – И делать это должен ты. Она очень милая девочка, но, по-моему, ведет она себя как не вполне подобает девушке нашего круга. Так что… – Высказанная мысль непонятно почему настолько взволновала его, что он умолк и лицо исказилось, будто он сейчас заплачет. Впрочем, все произносимые им фразы, касавшиеся прошлого или будущего, ушедших близких или тех, кто останется после него, способны были его растрогать.

Жан-Ноэль отступил от кровати, потому что прутья решетки под руками старика ходили ходуном. Спазмы, сотрясавшие его тело, приводили в движение всю постель.

Ноэль Шудлер, чуть приподняв простыню, принялся здоровой рукой поглаживать свое голое колено, бившееся точно под электрическим током.

– Бедная ты моя нога, бедная ты моя нога, – шептал он, – на сей раз придется мне с тобой проститься, а? Последние минутки мы с тобой вместе!

Затем Ноэль Шудлер, выдвинув ящик тумбочки, взял оттуда ассигнацию в сто франков – последнюю – и громадные золотые запонки с выгравированной его монограммой.

– Держи, – сказал он внуку, – это тебе. Раз у тебя мои инициалы. А деньги – оставишь на каникулы…

– Спасибо, дедушка, – промолвил Жан-Ноэль.

– Да нет, не благодари. Я должен был бы дать тебе настолько больше… Ах! Если бы я умер десять лет назад… Зачем все это нужно, зачем…

В эту минуту начался новый приступ. Закинув руки за голову, старик снова вцепился в решетку и застонал:

– Позвони, Жан-Ноэль, позвони. Позови сестру… Пусть мне сделают укол. – Пот струился по его впалым вискам.

– Убийцы! – закричал Шудлер, поскольку сестра все не приходила. – Я так с ними и подохну! Убийцы. Я знаю, они производят на мне опыты. Хотят посмотреть, сколько можно терпеть боль… Жан-Ноэль, немедленно свяжись по телефону с префектом полиции, скажи, что ты – мой внук и что меня тут убивают, и пусть они заводят на эту больницу дело, а не то я в своей газете сотру их в порошок…

Появилась сестра со шприцем морфия в руках.

– Ну-ну… ну-ну, – сказала она.

– Убийцы, – успел еще проворчать старик, протягивая иссохшую руку.

Сестра вышла, а Ноэль Шудлер замер в настороженном молчании, сжавшись, затаив дыхание, будто считая секунды, оставшиеся до благотворного воздействия наркотика.