Морис Дрюон - Свидание в аду

Он поднес полный стакан оранжада к своей светло-зеленой сорочке и любовался сочетанием цветов.

– Too lovely for words [25], – заметил лорд Пимроуз, снова пересаживаясь в тень.

Жан-Ноэль с завидным аппетитом уписывал и ячменные лепешки, и сдобные булочки с кремом, и горячие пирожки.

Принц Гальбани прикрыл свою лысую голову шелковым зонтом.

Два широкохвостых голубя, ворковавшие на лужайке, умолкли, а потом вспорхнули и улетели, шумно хлопая крыльями. Стояла такая тишина, что было слышно, как кузнечик вскочил на каменную закраину колодца.

Со стороны, противоположной развалинам, здание аббатства было отделено от сельской церкви только чередой деревьев, над которыми возносилась к небу черепичная кровля колокольни. Оттуда доносились детские голоса, хором повторявшие ответы на суровые вопросы катехизиса, и еще больше подчеркивали безмятежный мир, царивший вокруг. Над могильными плитами почивших аббатов царила блаженная нега, неожиданная и тем не менее несомненная гармония между этим уединенным замком и его обитателями, между их жестами и оттенками цветов, некое тайное согласие, возникавшее из многих слагаемых и создающее в конечном счете абсолютный покой, подобно тому как слияние различных цветов спектра образует луч, не имеющий цвета.

Время, течение времени, связь между данным мгновением и тем, которое следует за ним, – все это становилось здесь чем-то осязаемым и таким умиротворяющим, что Жан-Ноэль был поражен. Нет, он никогда не думал, что настоящее может становиться столь ощутимым, живым и радостным.

И все-таки Жан-Ноэль чувствовал себя не совсем спокойно. С него не сводил глаз мрачный юноша; к тому же на него пристально смотрели Максим де Байос и принц Гальбани, сидевший под зонтом; они глядели на него совсем иначе, куда приветливее и любезнее, но тоже неотступно следили за каждым его движением. Украдкой они разглядывали его лицо, наблюдали, как он кладет ногу на ногу, как ставит чашку, как отвечает на вопросы; когда Жан-Ноэль поворачивался к ним спиной, он затылком чувствовал их взгляды; обернувшись, он замечал, что сидящие за столом внимательно изучают покрой его брюк или цвет носков.

У лорда Пимроуза тоже был несколько возбужденный вид. Он походил на человека, который представляет свою новую знакомую близким друзьям и опасается, что она им не понравится.

– Бэзил, дорогой, покажи своему другу дом, если он не возражает, и проводи его в отведенную ему комнату, – сказал Максим де Байос.

Потом он удалился, чтобы заняться каким-то неотложным делом, и вскоре послышался его повелительный голос:

– Сезэр! Будьте любезны перенести машину для поливки на крокетную площадку. Сегодня мы больше играть не будем.

Лорд Пимроуз уже объяснял Жан-Ноэлю, как устроено «Аббатство»; осматривая дом, юноша понял это еще лучше.

Трое друзей – Бенвенуто Гальбани, Бэзил Пимроуз и Максим де Байос, которых знакомые да и они сами называли «Три Бе» (Бен, Бэзил и Баба́, что по-английски создавало игру слов: «Three Bees», то есть «Три пчелы»), – совместно приобрели это здание, дабы жить привольно по собственному вкусу, собрав тут свои излюбленные произведения искусства.

– Монахи прошлых времен никогда не ошибались в выборе мест… Мы создали здесь нечто вроде обители дружбы… – сказал, улыбаясь, лорд Пимроуз. – Это наше прибежище, тут мы стремимся как можно приятнее проводить время… Я сначала был очень близким другом Баба. Он немного моложе меня, мы… мы уже знакомы лет тридцать. Потом он познакомился с Беном (при этих словах легкое облачко прошло по лицу лорда Пимроуза, словно ему вспомнились былые драмы и муки, о которых он давным-давно дал себе обет хранить вечное молчание), а затем мы все трое стали очень близкими друзьями… Вот так-то.

Лорд Пимроуз передал Национальному тресту свой замок Гауэн, в котором он больше не жил, – огромный укрепленный замок времен Тюдоров: гравюра, изображавшая его, висела в одном из коридоров «Аббатства». В том же коридоре, что вел в комнату Пимроуза, лорд, забавы ради, развесил фотографии величиной с почтовую открытку, где были запечатлены портреты его предков, набралось около пятидесяти фамильных портретов: тут встречались средневековые феодалы в бархатных камзолах с лицом Синей Бороды, их головы возвышались над широкими брыжами; попадались тут и вельможи в широкополых фетровых шляпах и мягких сапогах, верхом на вздыбленных конях, и мужчины с тупыми бычьими физиономиями, в париках, и белокурые розовощекие дамы, написанные Гейнсборо [26]на лоне природы, и молодые люди в расшитых жилетах, небрежно опиравшиеся на «игольчатые» ружья и взиравшие на лежавших у их ног убитых зайцев.

По этим портретам можно было проследить эволюцию английского общества и торжество цивилизации над «первобытными» инстинктами человека: для этого достаточно было посмотреть на вельмож начала XVIII века, – своими обрюзгшими, надменными и налитыми кровью лицами напоминавших пьяных кучеров, с кулаками скотобойцев, с раздувшимися от пива животами, с толстыми, как у неуклюжих конюхов, ляжками, едва влезавшими в белые лосины, а затем перевести взгляд на утонченного Бэзила Пимроуза, грациозным жестом убирающего прядь со лба и обозревающего свою галерею «картин» форматом в почтовую открытку.

– Я низвел моих предков до масштабов нашего века, – говорил он с улыбкой.

Жан-Ноэль невольно подумал о замке Моглев, где на стенах висели портреты маршалов с голубыми орденскими лентами…

В «Аббатстве» он на каждом шагу испытывал восторг или изумление. Казалось, тут представлены лучшие произведения художников самых разных направлений. Можно было подумать, что какая-то изысканная женщина, глубоко и тонко понимающая искусство, украсила дом дорогой и редкой мебелью, полотнами мастеров, хрусталем, раковинами, позолотой и мрамором, канделябрами. Все, что могло показаться помпезным и раздражающим, выглядело, напротив, совершенным, подлинным, гармоничным и ласкало глаз. В этом доме продумывали все до мелочей – например, какой посудой сервировать стол к обеду: ставить серебряный сервиз, либо сервиз Ост-Индской компании, или же сервиз, принадлежавший ранее Мюнхенскому двору?

Пимроуз предупредил Жан-Ноэля, чтобы тот в присутствии Максима де Байоса никогда не говорил о наследственном безумии, которое из поколения в поколение поражало этот род, происходивший из Баварии. В жилах Максима текла кровь людей самых различных национальностей. Ветви его генеалогического древа были необыкновенно перепутаны. У Максима каким-то непонятным образом обнаруживались родичи во всех уголках мира – от Бразилии до Дании, от Ирландии до Герцеговины. Его мать, портреты которой он почитал, как иконы, умерла безумной.