Морис Дрюон - Свидание в аду

– Кристиан! Ты бы мог проявить больше такта! It’s going a little bit too far! [35]

– Yes, my dear, – подхватил лорд Пимроуз укоризненным тоном, поворачивая голову к фортепиано. – I think Ben is perfectly right. Yo u ought to be ashamed, indeed [36].

Кристиан остановился; вид у него был одновременно хмурый и довольный, как у ребенка, который нарочно напроказничал на глазах у старших, но не жалеет об этом. И трое стариков смотрели на него печальным взглядом родителей, которые глубоко огорчены поведением своего отпрыска.

Жан-Ноэль не понимал истинных причин этой «семейной» сцены и спрашивал себя, не связана ли она как-то с его присутствием.

– Will you excuse us [37], – проговорил Пимроуз, заметив смущение Жан-Ноэля. – Но мы полагаем, что Кристиан не должен растрачивать свой талант на подобные глупости. Вы согласны?

Жан-Ноэля не обмануло это объяснение, придуманное для отвода глаз. Он заметил, какими взглядами обменялись между собою Бэзил и Бен, Бен и Баба, Баба и Кристиан. Взгляды эти говорили: «Мы объяснимся завтра, когда не будет посторонних».

Несколько минут спустя Бен, не прощаясь, вышел из залы, за ним последовал Кристиан.

– Мы здесь ложимся довольно рано, – пояснил Максим де Байос.

Было одиннадцать часов вечера; дом погрузился в полную тишину. Лорд Пимроуз проводил Жан-Ноэля в отведенную тому комнату.

– Приготовили ли вам все, что нужно? Налита ли в графин свежая вода?

Лорд Пимроуз кружил по комнате, как будто желая собственными глазами убедиться, что его гость ни в чем не почувствует недостатка.

– Выкурим еще одну сигарету, последнюю? Или вам уже хочется спать? – спросил он.

Смутная тревога охватила Жан-Ноэля. И все-таки он взял тонкую восточную сигарету из золотого портсигара, протянутого ему Пимроузом.

Когда зажженная спичка осветила глаза Жан-Ноэля, Бэзил Пимроуз снова отвернулся.

Потом он уселся на краешек кресла, скрестив ноги.

– Мы, должно быть, показались вам довольно странными людьми? – спросил он.

– Нет, что вы, – ответил Жан-Ноэль. – Думаю, вы очень счастливые люди.

– Правда? – быстро спросил Бэзил, вкладывая в этот вопрос скрытый смысл.

Наступило короткое молчание. Потом Пимроуз снова заговорил:

– Да, пожалуй, вы правы. Я полагаю, что избранный нами a way of life [38]можно назвать счастливым. Я не хочу этим сказать, что каждый из нас внутренне всегда счастлив… Но хочу, чтобы вы знали: этот дом всегда открыт для вас, и для меня было бы величайшей радостью видеть вас здесь как можно чаще.

Он поднял глаза; два его пальца с зажатой в них сигаретой чуть прикасались к виску. И Жан-Ноэль вновь увидел на лице Пимроуза выражение дружеской симпатии, нежности и доброты, которое так поразило его в церкви во время похорон госпожи де Ла Моннери. Он уже не раз замечал это выражение на лице старого англичанина.

Но на этот раз Жан-Ноэль испытывал беспокойство и даже страх.

Теперь уже он не мог не понимать, где находится, не мог обманываться относительно намерений лорда Пимроуза. Разве только… «Разве только у него нет определенных видов на меня… Просто он привык быть любезным… привык очаровывать мужчин…»

Снова наступило молчание, еще более тягостное, еще более гнетущее.

Жан-Ноэль не мог объяснить себе, откуда в нем это острое, болезненное удовольствие, это желание играть с огнем.

Какое-то насекомое ударилось о край абажура. Нет, дольше молчать было невозможно.

Жан-Ноэль притворно зевнул, делая вид, будто с трудом подавляет зевоту.

Пимроуз поднялся.

– Good night, dear Jean-Noel [39], – проговорил он, взяв юношу за обе руки.

Жан-Ноэль не отнял рук.

– Good night, dear Basil, – ответил он, впервые назвав англичанина по имени и словно уничтожая этим разницу в сорок лет, существовавшую между ними. – And sweet dreams [40], – прибавил он.

Внезапно он почувствовал огромную уверенность в себе, он забавлялся спектаклем, который сам разыгрывал.

Намеренно ли оставил Бэзил на столе свой портсигар? Не возвратится ли он за ним через несколько минут?

– Your cigarettes… [41]– проговорил Жан-Ноэль, с улыбкой указывая на портсигар.

– Keep it [42], – ответил Бэзил. – Если вам захочется ночью курить…

Потом он взял со стола золотой портсигар, вложил его в руку Жан-Ноэля и тихо проговорил:

– Keep it, dearest, it’s yours [43].

– Никогда в жизни, что вы! – воскликнул Жан-Ноэль, отступая назад и краснея.

Игра внезапно закончилась, он почувствовал ужасное смятение.

– Возьмите, возьмите, на память о вашем первом приезде в «Аббатство». Это доставит мне большую радость, – проговорил Пимроуз.

Он резко повернулся и вышел. Ему не хотелось, чтобы Жан-Ноэль увидел слезы на его глазах.

Гибкой, покачивающейся походкой, отставив в сторону острые локти и сдвинув колени, лорд Пимроуз шел длинными коридорами, вопрошая себя, не упустил ли он неповторимый случай.

Он проклинал свою робость, ужасную и неодолимую робость, которая мучила его всю жизнь…

В этот вечер страдание, родившееся в его душе в доме Инесс Сандоваль на балу чудовищ, стало еще сильнее – страдание, исполненное надежды, без которой он уже не мог больше жить!

Лашом пригласил Мари-Анж пообедать с ним на Всемирной выставке в ресторане немецкого павильона.

Вокруг них и под ними сверкала огнями грандиозная ярмарка, заставляя тьму отступать за ограду. Эйфелева башня вздымалась ввысь, словно огненная мачта; с высоты ее нижней платформы голоса прославленных писателей, чудовищно усиленные микрофоном, обрушивали на толпу многозначительные фразы, сочиненные по заказу правительства: «Алло! Алло! Сейчас перед вами выступит господин Эдуард Вильнер…»

Несколько сот человек – жалкая горсточка в многотысячном скопище, большая часть которого даже не знала, кто такой Эдуард Вильнер, – поднимали головы. Небольшие электрические вагоны мчали состоятельных посетителей выставки мимо шумной толпы.

«Франция навсегда сохранит бесценные сокровища своего искусства и драгоценные дружеские связи с другими народами… – вещал громоподобный голос Вильнера, и громкоговорители воспроизводили и усиливали его хриплое дыхание, походившее теперь на дыхание Юпитера. – Посетители, прибывшие из разных стран и ныне прогуливающиеся здесь, помните о сынах Франции, чей труд на протяжении долгих веков подготовил те удовольствия, какими вы наслаждаетесь сегодня…»

Потом толпа вновь приходила в движение – издали она напоминала растревоженный муравейник. Из парка, где располагались аттракционы, доносились пронзительные вопли женщин, заполнявших кабинки, которые с огромной скоростью устремлялись вниз по искусственному водопаду или взмывали вверх по канатной дороге. Лучи прожекторов освещали мраморную громаду дворца Шайо. С разных концов выставки доносились приглушенные звуки оркестров, прибывших с Кубы или из Бухареста, слышалась арабская либо малагасийская музыка – казалось, павильоны распространяют звуковые проспекты. А над площадью Трокадеро вечерний ветер развевал флаги всех стран, и остроконечные их древки походили на копья всадников, которые прибыли сюда со всех концов света и, став здесь лагерем, воткнули эти копья в землю.