Морис Дрюон - Свидание в аду

«Мне надо было солгать или промолчать… Симон так мил со мною. Я испытываю к нему такую сильную привязанность, какую еще не испытывала ни к кому, а между тем я причинила ему боль. Я даже не представляла себе, что из-за наших поступков может когда-нибудь терзаться человек, о существовании которого мы даже не подозревали, когда совершали эти поступки. И вот, позднее, нам хочется стереть само воспоминание о них, но это, увы, невозможно».

Ей захотелось встать, пойти к Симону и сказать все это, положив голову ему на колени, сказать так: «Я никого из них не любила. Я не испытывала радости ни с одним из них, и ты первый…»

Но внезапно она подумала, что человек, из-за которого она плачет, был любовником десятков женщин; некоторых из них она и сама знала, других знал весь Париж; однажды он даже выбирал при ней платье для своей любовницы… Он-то ведь ничего ей не рассказывал о своей жизни… И тут, в этой комнате, еще валяется чья-то пудреница… Слезы у нее разом высохли, она села в постели, выпрямилась и, глядя широко раскрытыми глазами в темноту, отдалась во власть страданий совсем иного рода.

Между тем Симон, сидя в большом кресле в библиотеке, говорил себе: «Пятый… Я – пятый… А я-то надеялся встретить нетронутую, чистую девушку. Она, оказывается, знала четверых мужчин, более молодых и, уж конечно, более красивых, чем я… Один из них – чемпион по теннису… И в тот день, когда ей понравится кто-то шестой – а это может произойти завтра или через неделю, – она преспокойно уйдет к нему… Со мной ей, правда, хорошо… и это, конечно, важно, но ей, верно, было не менее хорошо и с другими. Впрочем… Если я действительно хотел найти нетронутую, чистую девушку, мне следовало бы отыскать какую-нибудь провинциалку, набитую дуру, и жениться на ней, добившись развода с Ивонной. Эта девица быстро надоела бы мне, как осенний дождь, и при первом же удобном случае обманула бы меня не хуже всякой другой. Вот что, Симон, человек должен твердо знать, чего он хочет. Я пошел по самому легкому пути. Ведь если девушка работает манекенщицей, то нечего ждать от нее особого целомудрия, даже если она из хорошей семьи… А я сам? По какому праву я выступаю в качестве судьи? Ведь в постели, где она сейчас спит, до нее побывала добрая половина парижанок моего круга…»

Он пытался припомнить женщин, с которыми был в связи за тридцать лет. Лица некоторых из них отчетливо вставали в памяти, но он знал, что многих попросту забыл. Среди них были женщины разного сорта, и сколько достойных презрения.

Ему пришлось признать: он страдает из-за того, что у Мари-Анж были любовники, только по одной причине – потому что любит ее… «А ведь если я хотя бы немного позаботился о внуках Шудлера после краха, если бы я сказал себе, что двое сирот остались без отца и без матери и что я в некоторой мере повинен в их разорении, хотя сам я обязан своим состоянием их семье, все, быть может, сложилось бы иначе, я бы уже давно познакомился с Мари-Анж и не сидел теперь в этой нелепой позе, глядя на четыре растопыренных пальца своей руки, как на четыре ножа…»

И Симон решил, что надо покончить с этой интрижкой, которая с первых шагов слишком захватила его, покончить немедля, потому что позднее он будет страдать.

«Она станет для меня необходимой, и я почувствую необходимость сделать ее счастливой… А в день, когда она бросит меня, я буду несчастен, как побитый пес…»

Но он уже знал, что не откажется от Мари-Анж и пойдет ради нее на любой компромисс. До Сильвены он всегда обладал преимуществом перед своими любовницами. Отношения с Сильвеной были игрой с равными шансами. Но теперь преимущество будет на стороне Мари-Анж. И только одно он постарается сделать – чтобы она догадалась об этом как можно позднее.

«Для меня наступает возраст страданий, – подумал Симон. – Я достиг той поры жизни, когда воспоминания о прежней любви отравляют новую любовь, когда каждый наш поступок несет на себе печать и бремя прошлых любовных связей. В этом возрасте нам все причиняет боль: и воспоминания о том зле, которое мы содеяли в прошлом, и даже наши успехи, которые становятся для нас путами; мы спотыкаемся в колеях, проложенных нами самими; вступая в этот возраст, надлежит знать, что тебя уже ожидают не новые радости, а лишь новые физические страдания и душевные муки, которыми отмечен медленный путь к угасанию и смерти».

Лашом машинально записал эту мысль, хотя понимал, что изречения такого рода не имеют никакого касательства к мыслям о власти.

«Это возраст, когда человек ничего не хочет терять, – подумал он под конец. – До чего же счастливая пора – молодость!..»

Лорд Пимроуз и Жан-Ноэль прибыли в Венецию ночью. Их машина проехала вдоль мола, идущего от Местре и соединяющего город с сушей; автомобильные фары освещали лагуну, лежавшую вправо от шоссе. Потом «роллс-ройс» поставили в большой гараж возле Пьяццале Рома, и он занял там место среди сотни других машин, покрытых чехлами. Жан-Ноэль и Пимроуз уселись в гондолу, а Гульемо и шофер начали выгружать багаж.

– Во дворец Гальбани, – бросил Пимроуз гондольеру. – Ну вот, мой дорогой, ты и в Венеции, – прибавил он, устраиваясь в гондоле, и положил руку на колено Жан-Ноэля.

Впервые за две недели, прошедшие с тех пор, как они покинули Ассизи, в голосе Пимроуза послышалось волнение.

Они плыли по темной воде, которая пахла тиной. По обе стороны Большого канала возвышались причудливые громады зданий, но Жан-Ноэль не мог хорошо разглядеть их в темноте. Под ним мягко и плавно покачивалась на волнах бесшумно скользившая гондола.

Луны не было, но в небе сверкало множество звезд.

Медленное движение лодки, такое непривычное после быстро мчавшегося и пропылившегося на ухабах автомобиля, пропитанный запахом гнили воздух, смутные очертания дворцов, словно выступавших из воды, – во всем этом было что-то колдовское. Казалось, город был тронут тлением.

Голоса невидимых гондольеров раздавались в ночи:

– Эй-эй… sia ti… sta lungo… [52]

Co всех сторон доносились всплески весел. Внезапно из узкого прохода меж двух домов показывался тонкий черный форштевень с тусклым фонарем и чуть не задевал нос их гондолы. Невольно в памяти всплывал античный миф о перевозчиках через Стикс [53]. Чьи души увозили они? А может быть, по воде скользили тени давно умерших гигантов в огромных башмаках с острым, загнутым кверху носком?

Но эти колдовские видения – мертвый город, адские ладьи – не рождали в душе тревоги. Тут все представлялось возможным: и то, что солнце никогда больше не взойдет, и то, что этот покрытый нефтью канал ведет в земные недра или, напротив, что весь окружающий мир исчез, а город, стоящий не на суше, а на воде, плывет теперь куда-то в беспредельность. И, несмотря на это, можно было существовать и мыслить в этой вечной ночи, не видя впереди ничего, кроме тусклых фонарей на носу гондол.