Морис Дрюон - Свидание в аду

Все это походило на довольно грустное народное гулянье, когда людям не до веселья.

Прождав больше часа, толпа призывников хлынула в подъезд здания, на фронтоне которого было начертано: «Равенство и Братство», и поднялась по широкой каменной лестнице; затем молодые люди, понурив головы, продефилировали мимо прибитых к стенам мраморных досок, где были выгравированы имена граждан, павших за Францию.

Двадцать лет в семье и в школе этим юношам старательно вдалбливали понятие о стыде, и вот оно внезапно было перечеркнуто громким приказом представителя власти: «Всем раздеться!» Жан-Ноэль с изумлением обнаружил, что большинство из этих двадцатилетних новобранцев (а их было человек триста) отличается каким-нибудь телесным недостатком, изъяном или уродством: у одного искривлен позвоночник, у другого – прыщи на плечах, у третьего – раннее ожирение… Снимая брюки, все инстинктивно поворачивались лицом к стене. Вместе с другими обнаженными представителями будущего национального воинства Жан-Ноэль переходил от одного жандарма к другому; первый жандарм в гетрах из черной кожи закрыл ему один глаз, чтобы проверить зрение, второй поставил на весы, третий измерил рост, с шумом опустив ему на голову металлическую пластинку антропометра, а четвертый подвел его к большому столу. За этим столом восседали генерал в пенсне, положивший перед собой свое кепи, украшенное дубовыми листьями, какой-то невыразительный полковник и несколько именитых граждан, которые что-то записывали.

Военный врач – майор с тремя нашивками – единственный среди этого сборища человек, в чьих глазах еще светилась искра интеллекта, – спросил Жан-Ноэля о его образовании.

– Бакалавр, – ответил молодой человек.

– Читать и писать умеете? – продолжал спрашивать майор, в точности придерживаясь параграфов лежавшего перед ним вопросника.

– Да.

– Ездить на велосипеде?

– Да.

– Ездить верхом?

– Да.

– Водить машину?

– Да.

В заключение он попросил Жан-Ноэля покашлять и пощупал у него пах.

Вот каким образом, не успев прийти в себя после возвращения из Венеции, все еще горюя о смерти Пимроуза, Жан-Ноэль уже должен был привыкать к мысли о жизни в тесной казарме, об общих спальнях, кишевших клопами, о подъеме в шесть утра и о строевых занятиях; все это повергало его в панику.

Мари-Анж жила теперь в небольшой меблированной квартире в квартале Мюэт, которую нашел для нее Лашом «в ожидании, пока не подыщу для себя что-нибудь подходящее…» – как смущенно писала она брату, не решаясь прямо признаться, что эту квартиру министр снял для своей молоденькой любовницы. Она приготовила в ней комнату и для Жан-Ноэля.

О своих отношениях с Симоном Мари-Анж ничего не сообщала. Она дала себе слово все объяснить Жан-Ноэлю, когда тот возвратится в Париж, и надеялась, что брат все поймет и не осудит…

Но Жан-Ноэль вовсе не стремился к откровенному разговору, не выказал и неодобрения. Он даже не спросил сестру, почему она ушла из салона Жермена (этого потребовал от нее Лашом), сам Жан-Ноэль прожил несколько месяцев на средства «Трех пчел», и его мало смущало то обстоятельство, что сестру содержит теперь пятидесятилетний министр.

Со снисходительным пренебрежением он осмотрел комнату, которую любовно приготовила для него сестра, бросил беглый взгляд на безделушки, расставленные на комоде и напоминавшие ему о детстве и о родителях.

– Очаровательная комнатка. Чертовски похожа на жилище мелкого буржуа. Забавно, – произнес он.

Жан-Ноэль поправил цветы в вазах.

– Женщины редко умеют составлять букеты, – пробормотал он.

А так как мысль о военной службе ни на минуту не покидала его, он спросил:

– Лашом, верно, может что-нибудь для меня сделать, скажем, попросить военного министра устроить меня в одну из парижских канцелярий?..

– Но ведь он сам теперь военный министр.

– Как? Давно ли? – удивился Жан-Ноэль.

– Уже больше месяца, после формирования нового кабинета. Симон мечтал об этом портфеле, а уж если он чего-нибудь хочет, знаешь… – не без гордости проговорила Мари-Анж.

Девушке очень хотелось, чтобы ее возлюбленный вырос в глазах брата.

– В Венеции мы были совсем оторваны от всего мира, – проговорил Жан-Ноэль. – Но это замечательно! Более удачного совпадения и не придумаешь. Ведь ты…

Он чуть было не сказал: «его любовница», но спохватился.

– …ведь ты в чудесных отношениях с военным министром и как раз в ту пору, когда твой брат в нем очень нуждается. Ну где еще найдешь такую прелестную, замечательную сестренку. Когда ты увидишь этого превосходного человека, когда ты увидишь его превосходительство?

– Мы должны вместе обедать сегодня вечером. Но в связи с твоим приездом…

– Нет-нет, моя милая, нельзя терять ни минуты. Ты будешь с ним сегодня обедать.

И слова «моя милая», и то, как брат небрежно обнял ее за плечи, и пошловатый светский тон, и полное равнодушие к ее судьбе, и то, что он думал исключительно о своих делах и спешил воспользоваться создавшимся положением, – все в поведении Жан-Ноэля поражало, оскорбляло, ранило Мари-Анж. Неужели брат до такой степени изменился за несколько месяцев, или же она сама в дни разлуки рисовала себе его совсем не таким, каким он был на самом деле?

В тот же вечер она поговорила с Симоном. Мари-Анж чувствовала себя неловко, ей было стыдно обращаться с такой просьбой к человеку, который охотно вспоминал о том, что провел войну в окопах.

– Разумеется… Я все устрою, – ответил Лашом, не выказав ни малейшего удивления.

Но на следующий день, наведя справки в своей канцелярии, он сказал Мари-Анж, что ничего не может сделать для Жан-Ноэля, пока тот не прослужит хотя бы три недели в какой-нибудь воинской части.

– Хоть я и министр, однако не могу идти против закона. Но в конце концов, три недели – не такой уж долгий срок! А потом я подыщу ему местечко на бульваре Сен-Жермен. Правда, придется малость повозиться! Как раз сейчас я начал борьбу против бездельников, осевших в министерстве. Надо будет как-то обосновать перевод твоего брата в канцелярию. Что ж, лишний раз поссорюсь с тем или иным полковником.

Отвечая на вопросы майора на призывном пункте, Жан-Ноэль сказал, что умеет ездить верхом; должно быть, поэтому его направили в четвертый гусарский полк, стоявший в Рамбуйе.

Он ожидал по прибытии, что обязательная трехнедельная служба покажется ему каторгой, но через несколько дней увидел, что жизнь здесь не так уж тяжела. В больших, побеленных известкой спальнях клопы действительно водились, но не он один страдал от них. Воздух в казармах утром был не хуже, чем в купе железнодорожного вагона или в раздевалке спортивного клуба, и Жан-Ноэль вынужден был признать, что от него пахло потом не меньше, чем от других. Он даже смертельно не простудился во время строевых занятий. Ему коротко остригли волосы. Когда он, надев тиковую блузу, чистил или седлал коней, то вспоминал знакомые с детства запахи конюшни замка Моглев. Офицеры, проходившие по двору казармы, были похожи на Де Вооса, а в седле они напоминали охотников и егерей, которых он во множестве видел в детстве. Жан-Ноэль ворчал, отправляясь в наряд на кухню, он ругал сквозь зубы вахмистра, военную иерархию, дурацкие занятия и упражнения с таким же ожесточением и теми же словами, что и молодые крестьяне из Боса или конюхи из Шантильи, служившие с ним в одном эскадроне.