Сергей Алексеев - Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]

– Ужо вот я тебя!..

В повозку сели, и тут распоп заметил: прячут его от глаз чужих, хоть и ночь на дворе. Иоаким рясой прикрывает, князья с боков, а вместо кучера на облучок забрался думный дьяк. Так и поехали по улицам. Пустынно на Москве и смрадно, гулко, как в бочке смоляной. Архимандрит тряпицу изготовил, чтобы уста зажать, коль закричит распоп, а караулить надо было в дьяка – того стошнило, зарычал, как зверь, и всех обрызгал, всем досталось, особенно князьям. Чуть погодя опять на всю Москву взбугал, ну и пошло. Иоаким не сдержался, отчищая рясу:

– Да, батюшка, сколь же ты съел-то ныне? И день-то постный был, пяток…

В Чудову обитель привезли и сразу же спустили в подземелье. А там все приготовлено: кузнечный горн горит, железо калится, веревка спущена со свода и дымно, как в курной избе. При сем один палач, Иван Елагин, других не допустили. Знать, пытка тайная, и спрос будут чинить светлейшие князья.

Распопа к дыбе подвели, подрясник сняли, рубаху сдернули, оставив лишь вериги на голом теле. Веревкой повязали локти…

– Ужо помужествуем, Вань, – промолвил Аввакум и крест сотворил в уме. – Ну что стоишь? Вздымай.

– Годи, апостол, – князь Воротынский шапку снял, упарился, как в бане. – Поднять успеем… Ответствуй мне: где свиток взял?

– Спросил бы ранее, я в сразу и сказал.

– Добро, скажи сейчас. Нас государь послал…

– Сперва ответь, как крестишься! – встрял Иоаким и посохом пристукнул. – И как персты слагаешь!

– Я в показал, да руки связаны, – вздохнул смиренно Аввакум.

И тут вмешался Одоевский:

– Пускай хоть кулаком! Или ногой!.. Ты, Аким, не суйся!.. Откуда свиток? Каким путем попал?

– Господь послал.

– Не зли меня, распоп! И не юродствуй! Коль раньше получал пощаду по воле государевой, надеешься и ныне увильнуть от казни? Не обольщайся, милости не будет, – князь будто бы увещевал, но получалось грозно. – Сгноим в сих подземельях, и ни одна душа вовеки не узнает, как ты подох и где.

– Постой, князь Яков, не грозись, – вступился Воротынский. – Не забывай, кто пред тобою. Се есть ревнитель Аввакум Петров. Его ли казнями стращать?

– Разбойник он и вор!

– Остынь… Коли начнем с огня – получим пламень, и боле ничего. Огня он не боится, поскольку жаждет правды…

– Да он холоп!

– Нет, Яков, не холоп. Происхождением – согласен, по духу он боярин и достоин, чтоб говорить открыто, без обиняков.

Князь Одоевский лишь головой боднул.

– Что Никон был мужик и нерусь, что сей распоп, суть, блядин сын…

Архимандрит насторожился, однако же, смолчал – должно, не понял, о чем это князья. А Воротынский выдернул топор из чурки, для устрашения стоящей, бросил в угол и сел.

– Доселе учиняли спрос за крест и веру, по-божески с тобою обходились, поелику твое упорство имело помыслы иные, – завел он речь негромкую, как старец из пустыни. – Ты спорил с иерархами, ты истину искал и твердостью своею польстил двору. А обличая Никона, хуля за ересь, ты пособил царю избавиться от патриарха, когда в его стараниях нужда отпала.

– Ты что глаголишь, князь? – архимандрит готов был полыхнуть огнем. – Какую речь ведешь? И кто дозволил…

И тут светлейший князь вдруг усмехнулся и в миг единый погасил огонь:

– Уймись, Акимка… Получишь ты, что хочешь – панагию, посох и Церковь православную. Уж недалек тот срок. Чего еще?.. Тебе бы должно кланяться распопу. А ежели в Аввакум не пособил, не грыз бы Никона и не хулил царя, увидел бы ты место патриарха? – помедлив, опахнулся шапкой и дружески добавил: – Скажи Елагину, чтоб не качал меха. Эвон, старается, злодей. Скорее, нас уморит…

Распоп едва дышал, однако не присел, не поклонил главы, чтобы уйти от дыма. Речь Воротынского его смущала и вызывала любопытство с такой же силой, как случалось в те времена, когда он отроком пел в церкви и, хоронясь за аналоем, с лютым страхом старался заглянуть за царские врата, когда там совершалось одно из таинств.

Князь между тем продолжил:

– Да, что Петров сын, Аввакум, ты многое изведал и много прочел в Писании и прочих книгах… Так должен знать, как мир устроен. Ты пособил государю – он увенчал тебя венцом терновым, дозволил пострадать за веру.

– Дозволил? – переспросил распоп, задавливая гнев. – Сей путь я выбрал сам, по воле Божьей. И крест несу. Мне государь здесь не указ.

– Добро, что мыслишь так. Знать, все учел Тишайший, насквозь тебя увидел… Сам выбрал! Не воля бы царя, ты в из Даурской ссылки не вернулся. Пашков прибил бы где и прикопал, иль в воду бросил, рыбам… Не возжелал бы государь, ты бы в Москве не пикнул. Не то, что на площадях вещать! А он дозволил принять страдания, благословил на подвиг ради веры и благочестья древлего. А ты ведь мыслил – все по воле Божьей?

Дым ел глаза, коптил уста и глотку, речь вязла на зубах и забивалась кашлем. Распоп молчал, ибо светлейший князь внезапным откровением сразил его. А лучше бы язык отрезал…

– Безбожники вы все округ престола, – распоп откашлялся и воздуху глотнул. – Зачем вам вера? На что вам церковь?!

– На что – желаешь знать? Народ в узде держать! – блистая нездоровым взором, промолвил Одоевский.

– Не богохульствуй, князь! – тяжелым басом гаркнул Иоаким, однако сразу же примолк.

Распоп лишь в раж вошел и начал обличать:

– Мужи боярые, вельможи! Да вы же фарисеи! Да вы ж Христа распяли! Придворные лжецы!.. Господь узрит – аукнется обман! И вас – ногами! Подобно гадам поползете, ужалите свой хвост. Геенна огненная вам!

– Ужо я слышу Аввакума! – князь Воротынский встал. – А то притворщик был… Должно, так и случится когда нито, ты мученик, почти святой, а говорят, устами их вещает сам Господь. Он спросит с нас… Но ныне я спрошу с тебя, на то и послан государем. Тебе дозволили кричать – ну и кричал бы, хулил, бранился, вершил свой подвиг. Ты ж возгордился, брат, и сел не в свои сани. Заместо дел духовных залез в державные, где ничего не смыслишь. И навредил зело! Обоз царя пограбил…

– Побойся Бога, князь!

– Откуда ж свиток сей? Тебе же ведомо, чей был он и ныне кому принадлежит. Но как к тебе попал?

– В дар получил, за труд, – признался Аввакум. – Вот крест святой. Младенца окрестил, усопшего отпел…

– Как ты посмел? – взревел тут Иоаким. – Тебя расстригли и лишили сана! Ты не приносишь благодати Божьей!..

– А ты приносишь?! – не выдержал и огрызнулся Аввакум. – И для сего в святом монастыре не молишься – пытаешь! Огонь – твой дух, железо – крест, а дыба – символ веры!

– Кто одарил так щедро за труды? – вмешался Одоевский. – Покойный цезарь?

– Разбойный атаман…

Князья с архимандритом придвинулись к нему, как вороны к добыче, и клювы приоткрыли, Елагин ухо навострил у горна – все ждали правды. И токмо думный дьяк, лежащий на соломе, стонал сквозь зубы и, помочив тряпицу, прикладывал к челу.