Сергей Алексеев - Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]

Над книгами, как прежде не бывало у икон, он стал блаженным, молился и рыдал, и упивался словом. Уж за полночь домой бежал и вторил по дороге все, что прочел, презревши пищу, ложился спать, однако же глаз не смыкал, забыв о Марковне своей и чадах, до самого утра страдал от мыслей, словно кресалом выбитых из кремня разума. Плакал от радости и от печали плакал.

И Марковна ревела, толкая его в бок.

– Петрович, отчего страдаешь?

Он отвечал по писаному.

– Ах, протопопица… Знанье есть суть скорбь.

Арсений Грек, увидев прилежание и страсть, учил толмачеству и языкам, и лишь дивился:

– Корош, корош, батька Петровищ Авва! Так шибко-шибко училь, я думать не успел чуть-чуть…

За десять лет сей поп заморский не смог постигнуть русской речи. Иль не желал, поелику спесив был от учености, и хоть ругал поганых латинян и папу Римского, но терпелив к ним был, де, мол, просвещены они, Россия же во мгле.

Глагол подобный резал слух, и Аввакум сердился да не спорил, вспоминая прихожан и храмы, где служил.

А тут на Двор Печатный явился соловецкий старец, Епифаний, по-книжному зело ученый и ярый в спорах – вот тут и началось! Арсений ратовал, чтоб книги править по греческим канонам, чтоб разночтений не было, коли едина вера, а дошлый старец сему противился, мол, где ныне Царьград и его былая слава? Где Второй Рим? А в лету канул, под иго басурман ушел. И есть на свете Третий, Московия, и как написано дедами, так и быть должно. И править следует лишь там, где несуразица, скверна или хула, бесами привнесенная. Суть в том, что переписчики, как и богомазы, по кельям своим сидя и творя святое дело, нечистой силой искушались и, бывало, под чарами писали ересь. Не велика беда, если иной так увлечется трудом своим, что в ткань священную вплетет «ужо пойду кваску попью». Или над братом потешаясь, напишет «Данилко Воскобойников – дурак». Писцами отроков держали – и пишет споро, и легкая рука. А чада – что с них взять? Случается, шалят от скуки…

И горе, смертный грех, коли прельщенный книгописец добавит скверный вымысел, а в храме поп неискушенный, дьячок иль пономарь, не мудрствуя лукаво, сие будет читать. В сем заключалась правка старых рукописных книг – сыскать дурное, зачернить иль выскрести, дабы в печатных не размножать скверну. Особенно прилежно исправляли апокрифы – писанья не святые, однако же полезные. Их токмо на кол не сажали, а в остальном пытали, как людей, и коих бесполезно было править, в огонь бросали. Когда взялись за древний список «Хождение Богородицы по мукам», меж правщиками вышел новый спор: семь книг нашли с сей повестью и ни одной похожей. Писцы писали, кто во что горазд, всяк мыслил к адовым кругам свои добавить. И вот уж Пресвятая Дева на Русь пришла, в Великий Новгород, чтобы позреть, как вечевики строптивые попали в ад и варят их в колоколах. В другой же, Отреченной книге, архангел Михаил разверз гору под Киевом и показал, в каком огне горят волхвы-язычники, крамольники и ведьмы, а с ними вкупе – Святополк, побивший своих братьев. Ученый муж, суть старец Епифаний, считал полезною ее, а иноземец Грек все отрицал, де, мол, семь книг и всюду ложь. Поднаторевший в чтенье Аввакум встал между ними и примирить хотел: собрать из всех одну и напечатать, другие семь – в огонь, чтоб споры прекратить на веки вечные. Да мудрости его не вняли и, побранив, призвали Стефана. Духовник государев послушал их, велел оставить спор.

– Ступай за мной, – сказал он протопопу и со двора повел.

А на конюшне царской пару коней впрягли в повозку и кучера не взяли, поскольку Стефан сам расправил вожжи и взмахнул кнутом.

– Но, милые!..

И лишь глубокой ночью остановил у врат, за коими сияли купола – суть Сергиев Посад. Духовник государев всю дорогу понужал коней и словом не обмолвился, куда несутся вскачь и по какой нужде. Поститься лишь велел да мысленно молиться. Сменивши лошадей, с рассветом снова в путь пустились и ехали весь день, покуда не зардел в закатном солнце девичий монастырь – Успенский. В те времена о месте сем была худая слава. Отступник-государь, чтоб утвердить свой ряд, велел сломать дворец Ивана, о коем говорили – Грозный, и выстроить обитель. Точеный белый камень, познававший буести царя, пошел на храмы, кельи, но не принес добра. Насельницы стенали от искуса: им мнился крик пыточный и голоса мужей, и рык звериный, а особо страстным молельницам являлся государь и, грех сказать, склонял к соитию. Подобный срам творился здесь уж многие лета, и кто в сей монастырь ни освящал, чьи в мощи ни хранили святость – все напрасно, и посему в обитель посылали токмо старых схимниц.

Покуда Стефан с игуменьей шептался, тем часом протопоп, суть правщик книг, коней распряг, задал им сена да к квасу приложился – вся пища за дорогу. А в сумерках они вошли в алтарь и, заперев врата, столкнули с места золоченый образ, за коим оказалась потайная дверь. С молитвой на устах и тлеющей лампадою в деснице, духовник царский отворил ее и вниз ступил. Крутая лестница внутри стены вела под землю, откуда источался благовонный дух. И углубились на несколько сажен, прошли сквозь лаз, похожий на печное устье, потом спустились по каменным ступеням в палаты низкие, одну открыли дверь, вторую… И все почти на ощупь, с одной лампадкой. Узким ходом покружившись, уперлись в стену, и Стефан только тут велел свечу затеплить, сам же из-под рясы ключ достал.

– А ну-ка, посвети!

Облившись воском, Аввакум свечу поднял: нет ни дверей, ни ниш, ни выступов – лишь стены да сводчатая кровля. Покуда озирался, Стефан ключ вставил в скважину и повернуть хотел, и, видно, недостало сил.

– Стар стал… Петрович, помози.

Три оборота сделали, и трижды скрежетнуло, будто ворота крепостные отпирали. Стена вдруг поддалась и отошла – из щели побежал сквозняк, свеча затрепетала. Духовник царский уперся в кладку, отодвинул стену и, взяв свечу, шагнул вперед. Свет выхватил просторные палаты, высокий свод и длинные ряды, как на торговой площади, на них же не товар лежал, а книг бесчисленно и свитков… Куда ни глянь!

Великие и малые, в телячьей коже и сафьяне, в парче, в шелках и бархате, во злате, в серебре! Да все по чину выстроены. Богатые, в одеждах знатных, стоят отдельно иль возлежат на ложах, будто персидские эмиры, а поскромнее господа стоят рядами на полицах; великие же, без всяческих украс, затянутые в панцири из бычьей кожи, окованные медью, по углам склонились перед роскошью вельможей, однако все имеют ноги в виде звериных лап иль вычурных узоров. А свитки же напротив: тучнее телом, так в кафтанах с позолотой и росписью по коже, особняком стоят; которые худее, тоньше – в шелках и колпаках, ремнях и бляхах, и есть в тряпицах; малые совсем и вовсе голые, веревкой опоясаны, лежат в поленницах, ну что тебе дрова.