Сергей Алексеев - Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]

– Да что ты, государь, я не слепая. И зрю – сей узник незнаком!

Он в миг смекнул и закричал:

– Помилуй же, сестра! Как незнаком, коль я на свадьбе на дуде играл? А после в терем твой являлся, чтоб крова попросить?.. Ужель не помнишь?

– Где мне упомнить? – вздохнула скорбно и незаметно сапожком огладила решетку. – На свадьбе много дударей играло. А в тереме моем народу, пожалуй, в день до ста… За что тебя, несчастный, заточили?

– За древлю веру я…

– Терпи, любезный. За веру пострадать – се Божья воля, а наша доля…

– Довольно же, вдова! – прикрикнул царь. – Ступай отсюда вон!

И сам в тот час же удалился.

Уж лучше бы погибнуть в скверной яме, безвестно умереть, чем испытать позор!

Оставшись без оков, на воле, распоп негодовал и, ярость не уняв, не мог Москву оставить, дабы вернуться в Пустозерск. Он каждый день ходил к Кремлю, чтоб обличать царя, но всякий раз стрельцы его сгоняли, не подпуская близко. Да он не унимался и, выследив Тишайшего, когда тот в монастырь поехал, вслед побежал. Должно быть, царь молился до самого рассвета и вышел лишь к утру, однако же к его карете приблизиться не дали. Тогда он закричал, взывая к самодержцу:

– Эй, государь! Попомнишь мое слово! Твой род погубит Русь! Поелику безбожен! Нам нужен православный царь! А ты, суть, басурманин!..

Поди, с версту бежал, хуля Тишайшего, и был услышан: стрелецкий голова вдруг развернул коня и, сбив распопа наземь, замахнулся плетью.

– Умолкни, пес! Ведь насмерть засеку!

А Аввакум в тот час вскочил и сам полез под плеть.

– Секи, Пилат! Я весь перед тобой!

Палач зубами скрежетнул и к свите поскакал, ибо имел приказ не трогать Аввакума.

Так и покинул он Москву в смятении и горе. До града Ярославля слезами умывался, былое вспоминая, и утешался тем, что государю не досталась Истина. Хоть сам не завладел, хоть выпустил из рук, но и тишайший супостат ни с чем остался! А так бы продал немцам!

Покуда шел с мучительною страстью, легка была нога и разум светел, а чуть утешил горе, вдруг занемог и чай, седмицу в постоялом пластом лежал. То набежит урядник, то стрелец, или иной начальник, всяк признает – Матерь Пресвятая, так се же Аввакум! – но хоть бы пальцем тронули! Еще и попытают, будто с добром, де, мол, далеко ль держишь путь? Поскольку хворый, так можно и с обозом хоть до Мезени. Распопу было ведомо, откуда сия щедрость, и всякую подмогу он отверг, а чуть одыбавшись, на ярмарку пошел и сторговал коня с повозкой, толику овса, бадейку со смолой, дабы подмазать оси, тулупчик ветхий. А еще на целый рубль купил бумаги, замыслив грамотки писать ко староверам, чтоб вдохновлять на подвиг. С тем и пустился в путь. Однако весть о нем и злая слава бежали впереди, и уж за Вологдой, на Северной Двине, ему сказали, мол, ты что же, Аввакум, отрекся от судьбы и поступился честью?

– Да кто сие изрек? – разгорячился он. – Я – Аввакум! И буду Аввакум!

– А весть была, с царем ты замирился! Он с миром отпустил и место дал в Мезени. Аще повозку подарил, коня и сей тулуп!

– Се ложь лихая! Господь свидетель – сам купил!

– Но замирился?

– Ничуть и не бывало! Аще и злей вражда!

– Чего же отпустил?

– Замыслил погубить!

– Коль так, на плаху бы возвел, или замучил до смерти, а то бы и спалил, – сомненьем мазали, как дегтем. – Царь отпустил!.. Чудно же, право.

– Глупцы безмудрые! – ругался Аввакум. – Да ведали бы истину!.. Тишайший ныне водится сплошь с иноземцами, с поганой немчурой. От них он и набрался хитростей. Се иезуитство суть, и фарисейство!

Народ по мезенской дороге жил простолюдно, без долгого ума, и слов сих не слыхал, а потому и устрашился.

– Что ж на Руси творится, Аввакум? Почто за горем идет беда, а за бедой – несчастье?

Тут без запинки отвечал:

– От древлей веры отреклись! Господне наказанье!

А сам потом, озябнув и трясясь в телеге, о сем и думал: воистину, почто? И до раскола было – то горе, то нужда, и так из века в век. За что ж России сия Господня кара?.. И потом обливался – а ежли не Господь?!.

Ох, спросить бы надо старца! Да что же скажет Епифаний, коли Пилат, Иван Елагин язык урезал чуть ли не под корень? И написать не сможет, перстов нет, коими перо держать…

У Бога токмо и спросить, Ему известно, кто карает Русь.

С сей мыслию, на девяностый день, бесснежною зимой, в телеге, приехал Аввакум в Мезень. Едва обняв жену и приласкав младенца, он подал рубль серебром – все, что осталось, и снова за тулуп. Семейство в плач и на колена.

– Помилуй же, Петрович! Не оставляй! Возьми с собой! Ей-ей, разделим участь! Егда в немилости держали – так всюду за тобой брели, а ныне что?.. Помрем ведь без тебя!

– Ну, вот вам еще конь, – и повод сыну подал. – На ярмарку сведите, иль режьте, коль станет голодно. Хотя и грех…

– Да что нам конь, Петрович? Ты нам нужен! Позри на чад своих! Не ведают отца! Да я уж снова на сносях…

– Почто же эдак? И когда?..

– А с Пустозерска-то бежал через Мезень!

– Ох, право, запамятовал я… Ох, что же мне творить?

– С семейством оставайся! Довольно уж плутать.

– Ох, Марковна! Ох, сыновья! – воскликнул горько он. – Увы, увы мне – в ссылку надо! Вам должно здесь сидеть, а мне след в Пустозерск. Царь место дал, ослушаться не смею.

– Да как же, Аввакум? Слух был, ты вольный! Тишайший отпустил!..

– Цыц, баба! Полно слухам верить! С чего взяла, что отпустил?

– Да едешь сам…

– Се верно, сам. Но лучше в с казаками гнали! Плетьми пороли! – тут Аввакум заплакал. – Даурия, Пашков Афоня… Сколь раз уж помянул! Эх, сладко сек меня!.. А что теперь? Да сам секу себя! Ох, больно мне, душа скулит, подобно псу.. Тишайший ведал, что творит. Знать, немцы научили! Тако, прощай, жена и дети. Не поминайте лихом!

Плеть сунул за кушак и в Пустозерск пошел.

От царского двора она вернулась чуть живая. Карету кони докатили до красного крыльца и встали, прислуга дверцу распахнула и руки подала.

– Слезай же, госпожа. Мы дома!

Боярыня едва лишь шевельнулась и вовсе обмерла. Тем часом нищий люд, подобно саранче, карету облепил и голосить:

– Ратуйте! Ох, беда! Что приключилось-то?! Ох, примерла! Ох, худо ныне будет! Куда нам сирым, кто подаст?..

Тогда и кликнули Ивана, мол, матушка твоя совсем плоха. Боярыч прибежал и к матери в карету, за длани треплет и главу трясет:

– Ах, маменька, проснись! Эк, заспалась!.. Ну, что там государь? Зачем позвал?.. Отверзни очи! Ужель меды вкушала? Царь потчевал?

И глас сыновий чуть оживил ее, открыла очи и уста.

– До смерти напоил…

– Пойдем в палаты! Я уложу тебя, а утром ты проснешься, хмель и развеется, как дым…

– Да коли в так… От хмеля царского не встать. Суровым потчевал вином…

Боярыч скликал всех служанок, велел нести в покои, и следом сам.

– Чудная речь твоя… Обидел государь? Ну, да вот я ему воздам!