Евгений Сухов - Тайная любовь княгини

Ястреб не желал мириться с потерей, он грозно поглядывал на обидчика и, видно, выбирал место, откуда можно побольнее клюнуть.

— Ну будет тебе, ты уже сердиться начал, — примирительно произнес дьяк и бросил кусок высушенного мяса к лапам птицы.

Ястреб клюнул раз, потом другой и с отвращением тряхнул красивой головой. Нет, эта пища не для него, он привык к трепыхающейся плоти, хотел ощущать под грудкой испуганного зверя бьющееся сердечко, желал, чтобы кровь хлестала из разодранной раны. А Третьяк Тишков уже накинул на голову ястреба клобучок и тем самым усмирил гордую птицу.

— Чего ж ты молчишь, князь?

— А чего вы от меня ждете?

— С нами ты пойдешь или побежишь вослед великой княгине? — сурово вопрошал Андрей.

Борис Горбатый подумал о том, что если сейчас он осмелится сказать «нет», то братья справятся с ним точно так же, как ястреб с несчастным сурком. Князь посмотрел на охотничью сумку дьяка, откуда торчал пушистый хвост зверька.

— С вами! Готов я служить дмитровскому князю.

Иван Шигона проснулся от какого-то звонкого потрескивания. Сделав над собой усилие, он сумел разомкнуть глаза. Его встретила пугающая темнота. Долго Шигона всматривался в никуда, пытаясь сообразить, где же он находится. И когда наконец увидел огненные блики, догадался — это преисподняя и черти разжигают костры, чтобы поджарить прибывшего грешника. Обидно стало Ивану, что господь бог определил его сразу в ад, не перемолвившись с ним и словом, а ему было что сказать всевышнему в свое оправдание. Ежели он и совершал худо, то по велению государя, а значит, этот грех нужно делить поровну.

Прямо над ним склонилась лохматая фигура.

«Черт», — догадался Шигона. Дворецкий подумал о том, что бесы не так и страшны, как им приписывает народная молва, а этот уж очень похож на дворового слугу Парамона. Даже уши у него оттопырены точно так же. Всем своим видом он напоминал доброго телка, только что выбравшегося из-под вымени коровы.

— Ишь, как вышло! — произнес бес.

Шигона с удивлением обнаружил, что черт имеет не только облик Парамона, но еще и его голос.

— За что же такая несправедливость? — пожаловался дворецкий. — Грешил не более других, а в аду один маюсь. Не вижу я сотоварищей.

— А кого тебе, Иван Юрьевич, надобно? — удивился бес. — Да и не было там более никого.

— Как так?

— А вот так! Никого там более и не было, только мы с тобой. Я как увидел, что ты упал, батюшка, так сразу к тебе и подбежал. Нагнулся над тобой, а ты уже весь зеленый. А на руки и смотреть страшно было, так они испухли, что будто бы рой пчел их поел.

Бес нагнулся еще ниже, и Шигона со всей очевидностью признал в нем своего верного слугу Парамона.

— Ишь ты, — слабо улыбнулся Иван.

— Видно, отошла твоя болезнь, батюшка, вон как радуешься.

— Где ж это я? Куда ты меня приволок?

— Мы здесь у ворожеи одной, вот она тебя и выходила.

— А что за огонь там мерцает?

— Так это я печку растопил, батюшка. Лихорадка тебя мучила, а с теплом оно полегче будет.

— Вон оно как. А где же ворожея, что меня выходила?

— А она сейчас подойдет, батюшка. Тут за ней сельчане заходили.

— Подняться бы мне, Парамон.

— Это мы мигом, батюшка. На плечико мое обопрись, а я тебе пособлю.

Иван Шигона крепко ухватился пятерней за костлявое плечо слуги и, преодолевая боль, сумел подняться на ноги.

— Ты бы хоть, старый, волосья пригладил, а то видом своим безобразным на дьявола стал похож.

— Неужно тебе дьяволов приходилось видеть, батюшка? — хмыкнул недоверчиво Парамон.

— Приходилось, — произнес Шигона, вспоминая случившееся.

Ворожея вошла под тихое потрескивание лучины. Махонькая, горбатенькая баба сухостью своей напоминала суковину старого древа.

— С возвращением тебя с того света, мил-человек, — поклонилась ворожея с порога.

Голос бабы никак не сочетался с ее древностью. Он был густ и сочен, словно настоянная на душистых травах медовуха.

— Только ведь я никуда и не уходил, баба.

— Так ли это? — прошла в избу старуха и стала разматывать черный платок. — А ведь я тебя за хвост с того света вытянула.

Иван вздрогнул и посмотрел на махонькие ладошки старухи, пробуя представить их неимоверные потуги, а потом неожиданно согласился:

— Верю я тебе, старая. Хоть ты телом и дряхлая, а жизни в тебе столько, что не у всякого молодого отыщется. Признаюсь тебе честно, я до сих пор не верю, что жив.

— Жив, мил-человек, — собрала старуха седые волосья в косу. — Тебе еще чеснок помог, что ты на груди носишь. Ослабились от него злые чары.

— Чем же мне тебя отблагодарить, старая?

— А ты уже отблагодарил меня, молодец, — зловеще расхохоталась старуха. — Пока ты лежал, я тебя трижды поцеловала, а каждый мой поцелуй пять лет жизни тебе стоил. Теперь, мил-человек, я еще пятнадцать годков могу пожить. Ха-ха-ха!

Содрогнулся Шигона.

— Идти нам надобно, старая. — Он оперся на костлявое плечо слуги.

— Ступайте себе, добрые люди, ступайте, — напутствовала ведьма.

Шигона-Поджогин сделал шаг, потом другой, а когда почувствовал, что ноги налились силой, отстранил слугу:

— Оставь меня, сам с крыльца сойду.

И Иван Шигона затопал в темноту.

Суздальские князья еще в давние времена сумели угадать в небольшом граде Москве будущего всесильного господина. Они оказались в числе первых, кто не стеснялся выехать к великим московским князьям с караваем хлеба в руках, а если требовал случай, то сгибал шею так низко, что лоб касался носков. Может быть, потому они сумели оставить за собой крохи удельной вольности и одновременно смогли усилить свое влияние в Боярской Думе, где даже дело о краже пшена с чужого поля не обходилось без их вмешательства.

Род Горбатых пошел от княжича суздальского Ивана Васильевича, который прославился тем, что поссорился со всеми родичами. Неожиданно для себя нашел он покровителя в лице великого московского князя Василия Васильевича. Именно московский государь, стараясь как можно боле досадить многочисленным мятежным суздальским отпрыскам, пожаловал вотчиною в Суздале своего слугу князя Ивана Горбатого. Через толщу времени, из Древней Руси, молва донесла, что Иван Васильевич отличался превеликим безобразием. Лицо его было в рытвинах, он хромал на правую ногу, а его спину украшал огромный горб.

Однако уродливая внешность не помешала ему присмотреть самую красивую девицу княжества боярышню Настю, и никто не удивился, когда сватом стал московский государь.

А такому гостю отказывать не принято.

Борис Горбатый, в отличие от своего знаменитого деда, был широкой и прямой кости, пригож ликом и имел бороду такую густую, что на нее с завистью поглядывали лучшие люди.