Евгений Сухов - Тайная любовь княгини

— Дошли мои молитвы до господа, — радостно прозвучал голос князя. — Вы за мной пришли, братия? Вас Елена Васильевна прислала? Прощение просить у меня хочет? Только захочу ли я ее простить после того, что пережил? Вернутся еще ей мои слезы. Чего стали, помогите князю подняться! — прикрикнул Михаил Львович на застывших в дверях монахов.

— А ты, я вижу, не признал меня, князь, — грустно произнес один из чернецов.

— Некогда мне в загадки играть, — возмутился Михаил Львович. — Руку подать князю! Или вы хотите розог от государыни отведать?!

— Не признал ты меня, боярин, не признал, — тихо сожалел монах. — Если меня припомнить не можешь, так, может быть, вспомнишь девицу, которую растлил перед тем, как в Италию съехал?

— Ах, вот оно что, — нахмурился Глинский.

— А ты постарел, князь. Годы, они, конечно, не красят. Вон даже в бровях седина закралась. А каким молодцом был — едва мизинцем шевелил, как девицы с себя сарафаны стаскивали.

— Уж не Степан ли ты?

— Вспомнил наконец меня, Михаил Львович. А я уж думал, что в учебах ты весь свой разум порастерял.

Трудно в огромном бородатом увальне оказалось узнать худощавого подростка, каким Степан был два десятка лет назад. Вот только глаза такие же пронзительные и строгие, как в далекой юности. Степан был брат той самой девицы, с которой князь провел ночь перед самым отъездом в Рим. И отрок тогда нешутейно погрозил, что порешит Михаила Львовича, ежели тот посмеет бросить Лукерию.

Застыла на мгновение кровь в жилах Глинского, на время застудив нутро, а потом боярин спросил:

— С чем пришел, Степан?

— Сестру мою замуж потом не взяли. В монастырь она ушла… померла два года назад, — просто объявил чернец. — А ведь я знал, что с тобой повстречаюсь, даже к мельнику Филиппу Егоровичу ходил, спрашивал, как долго ждать. А он — колдун известный, вот и напророчил, что повстречаю тебя в Боровицкой башне. Тогда я не хотел в это верить, слишком знатен ты был, а сейчас вижу, что не обманул меня ведун. Надо будет в подарок свинью ему принести. Пускай водяных моим мясом покормит. Спрашиваешь меня, с чем пришел? Служу я здесь, Михаил Львович. По велению государыни нашей Елены Васильевны последнее слово узников на свою епитрахиль принимаю. Перед тем как на божьем суде предстать, каждый сиделец исповедаться желает.

— Долго тебе ждать придется, Степан. — И цепи на руках Михаила Глинского негодующе звякнули.

— Я думал, ты, боярин, успел понять, сколько велико мое терпение, только более ждать я не могу. Что ты хочешь сказать в свой последний час, Михаил Львович? — ласково пропел Степан.

— Гореть тебе в аду за грех твой!

— Вот и сказано последнее слово. Приступай, Тришенька, удави Михаила Львовича пояском. А ежели кричать начнет, не страшись, стены здесь толстенные, за десятки годков они еще и не такое слыхивали.

— Слушаюсь, Степан Игнатович, — пробасил другой монах и неторопливо пошел прямо на Михаила Глинского. — Не впервой мне такое. Ты вот что, боярин, чтобы страдания себе не доставлять, закрыл бы глаза… Так-то оно лучше будет в иной мир отходить.

— Что же вы удумали, нечестивцы?! — возмутился князь.

Монах медленно снял с себя поясок, деловито замотал концы на руках, а потом закинул его на шею Михаила Львовича. Боярин пытался скинуть с себя удавку, но пудовые цепи сковывали движения, тянули руки вниз, и, когда сил уже не осталось, он захрипел и повалился в угол темницы.

— Кажись, отошел, — благостно произнес Степан.

— Отошел, — снял поясок с шеи боярина Тришка.

— Большой был грешник, а вот смерть легкая ему досталась. Забирай свечу, Тришенька, покойному она ни к чему, пускай в темноте побудет.

— Сделаю, Степан Игнатович. — И монах огромной рукой ухватил оплавившийся огарок.

Только раз осветило пламя спокойное лицо почившего боярина, а потом его образ окончательно канул в темноту.

— Ты бы уж, матушка, не спешила. Чего на ночь глядя? Да и стужа на дворе, эдак и замерзнуть можно, — робко попытался удержать Соломонию престарелый игумен.

— Не могу я более ждать, владыка. Сердце все мое исстрадалось. Каково же дитяте без матери быть? Только одна я и могу ему помочь.

— Прости меня, государыня, за слова мои дерзкие… Только ведь младенца, может быть, уже и в живых давно нет.

Соломония потуже затянула поясок, спрятала под клобук золотую прядь волос, а потом уверенно ответила:

— Сон мне вещий нынче снился, владыка. Будто бы оступился мой сынок и в яму угодил. Лежит он на глинистом дне и мамку свою зовет, а я за каменной стеной спрятана. Слышу я его голосок, а сделать ничего не могу, и криком своим он мне все сердце надорвал. Живой мой сынок, владыка, меня все кличет, не могу я более дожидаться.

— Вижу, что крепко твое желание, государыня. Ступай, коли так. А я за тебя молиться стану и сестрам еще накажу, чтобы на каждую утреннюю тебя поминали.

— Спасибо, владыка.

— Эх, горемышная ты сиротинушка. Дай же я тебя обниму, сестра. Чует мое сердце, помаешься ты по свету, сердешная, помыкаешься да и обратно вернешься. Эх, что же они, изверги, с матерью-то делают!

Двор был пустынен, только лишь у монастырской калитки, исполняя послушание, стояла вратница. Черная до пят ряса придавала ей убогость, и трудно было поверить, что старице еще не исполнилось и осемнадцати лет. Ее фигура напоминала огромную нахохлившуюся ворону со сложенными крыльями, в повороте головы чувствовалась птичья настороженность, и, казалось, достаточно неловкого движения старого игумена, чтобы послушница взмахнула широкими рукавами и перелетела через двухсаженный забор.

— Ты меня прости, владыка, коли что не так было.

— Это ты меня прости, великая княгиня. Строг я с тобой бывал, может, наказывал не всегда праведно, а только не мог я иначе, повеление у меня на то имелось. Вот и сейчас при тебе должен быть и о каждом твоем шаге во дворец сообщать обязан, да только не могу я более против совести идти, не надсмотрщик я, ступай куда знаешь.

— А не боишься, что засудят тебя, владыка?

— Я так стар, матушка, что мне уже стыдно бояться. А теперь ступай, пока сестры на полунощной молитве.

— Что же ты скажешь, ежели от государыни вестовые придут?

— Скажу как есть — не тюремщик я, чтобы за государыней приглядывать. Эй, вратница, посвети великой княгине дорогу, пускай ее путь не будет темен… да и горек тоже.

Послушница высоко над головой подняла фонарь, и желтый свет брызнул на дорогу, выхватив из мрака мелкий гравий. Великая княгиня ступила прямо на камни, и под ногами послышался хруст, будто шла Соломония по берегу.

Долго не могла добудиться Соломония колдуна Филиппа. Казалось, уснул он вместе со всей нечистой силой, как это у них принято, до весны. А когда наконец в глубине мельницы что-то глухо стукнуло, а потом беспощадно заматерилось, великая княгиня поняла, что сумела оторвать мельника от сна.