Евгений Сухов - Тайная любовь княгини

Иван Федорович выплюнул на стол последний обсосанный позвонок и как мог утешил старицкого князя:

— А ты, Андрей Иванович, не печалься, можешь доесть, что осталось, а я до дичи больно охоч.

Князь Андрей глянул на груду гусиных позвонков, а потом вновь сунул облизанную было ложку в густые щи.

Трапеза закончилась, когда опробовали шестнадцать блюд. Последними оказались заячьи потроха, до которых старицкий князь был особенно жаден, и Андрей Иванович уже не однажды пожалел, что переел щей, которые теперь комом стояли у него в горле. Ткнул он вилкой заячью печень и с неохотой запустил ее в рот.

А хорошие повара у великой княгини!

Растаяла печень на языке, будто и в помине ее не бывало.

— Приветила ты меня, государыня, напоила, накормила на славу, а теперь скажи — зачем в Москву позвала?

Стольники, по движению пальца Овчины-Оболенского, похватали со стола пустые приборы и устремились в распахнутые двери. У самого порога один из служивых краем подноса зацепил медную ручку, и высокий чистый звон повис под самым потолком палат.

Государыня терпеливо дождалась, когда он стихнет, а потом произнесла:

— Не слушал бы ты худых людей, Андрей Иванович. Пробежали они между нами черными тварями и хулу всякую деят, смуту сеют. Ты бы сказал нам, князь, что это за люди, а уж я бы нашла на них управу.

— Нет промеж нас лихих людей, государыня. А если что и делал я, так только по своей воле.

— А не забыл ли ты, Андрей Иванович, что не так уж давно клятву давал своему племяннику в том, что не будешь ничего утаивать, а если услышишь какие худые речи о великом князе или матери его от бояр или дьяков, так тут же обязуешься сообщать мне и государю?

Андрей Иванович почувствовал, как пересохший соус стянул ему уста, а заячья печенка изжогой полезла к самому горлу.

— Не позабыл, государыня. Только к чему ты этот разговор затеяла?

— А к тому разговор затеяла, что нынче оброненное слово не в чести. И куда важнее грамота, скрепленная печатью. Принес ли ты свою печать, Андрей Иванович?

— Ах, вот ты о чем? Не доверяешь ты мне, Елена Васильевна, — проклятую грамоту заставляешь подписывать. А только я и без нее великому князю верен.

Поджала недоверчиво губы великая княгиня, глазки прищурила и молвила хитренько:

— Вот и славно, не будем долго препираться, а Иван Федорович уже и грамотку подготовил. Скрепи ее своей печатью!

Оболенский достал припрятанный свиток и осторожно, будто это был не крепкий пергамент, а истлевшая бумага, развернул:

— Читай, Андрей Иванович.

Старицкий князь утер ладонью уста, а потом взял грамоту, оставив на бледно-желтой поверхности следы от жирных пятен.

— Крепка ты, великая государыня. Теперь я вижу, что твое объятие пострашнее любой удавки. Я обещал служить с честью тебе и великому князю Ивану, но ты у меня отнимаешь права удельного господина. С каких это пор братья государя не могут себе брать на службу бояр из московской земли и слуг вольных?

— А потому, Андрей Иванович, что только ссорщики могут оставить великокняжескую службу и уйти искать себе другого господина.

— А ежели это не ссорщики? — продолжал противиться князь Андрей. — Ежели отъехали они не на государево лихо? Как же в этом случае я поступить должен?

— По совести своей, — тихо молвила Елена Васильевна.

Андрей Иванович посмотрел в прекрасные глаза московской государыни, и то, что он в них увидел, ему не понравилось.

— Так и быть, ставлю я свою печать.

Князь Андрей отстегнул золотой браслет, на котором был изображен медведь, стоящий на задних лапах, а потом приложил его оскаленную пасть прямо на порошок киновари.

Клятва состоялась.

— Владей, государыня, — вернул пергамент Елене Васильевне старицкий князь. — Только об одном я тебя прошу, не дави на меня шибко — мы, Рюриковичи, к этому не приучены.

Улыбнулась русская государыня и отдала грамоту Ивану Овчине.

Из Москвы Андрей Иванович уезжал в тревожном настроении.

Овчина-Оболенский выехал сразу после обедни. Сытое брюхо требовало покоя или хотя бы короткого отдыха, но в Кремле дожидалась ябеда на старицкого князя, и конюший решил поспешить. Погода стояла сырая, и вместо привычного охабня он надел легкий бархатный тегиляй [58] Тегиляй — кафтан с короткими рукавами и высоким воротником. с золотыми пуговицами, высокий воротник которого закрывал шею, спасая конюшего от мелкого моросящего дождя.

У Неглинной князь попридержал коня. После ночного ливня речка разлилась, и место, где обычно был брод, превратилось в труднопреодолимую преграду. Иван Федорович обругал мастеровых, которые еще на прошлой неделе должны были наладить переправу, но до дела так и не дошло: пропили отроки в корчме пожалованные рубли и целую неделю не показывались в приказе. И Овчина-Оболенский подумал о том, что сегодня первым его распоряжением будет — наказать мастеровых торговой казнью.

Иван Федорович повернул коня и поспешил вверх по течению, где река была настолько узка, что перешагнуть ее могло даже несмышленое чадо. Именно в этом месте московиты издавна решали свои споры. Берег не был пустынен и в этот час, и оставалось только гадать: какое такое неразрешимое дело могло выгнать жалобщиков на глинистый берег Неглинки в моросящий дождь?

Спорщиков конюший заприметил сразу — они стояли на противоположных берегах Неглинки. Им полагалось вцепиться руками в волосья друг другу и дожидаться гласа судных мужей, чтобы сбросить супротивника в реку. Молодцы, призванные в послухи, следили за тем, как истец прилаживал пальцы к темечку ответчика, стараясь уцепиться покрепче и добраться до самых корней. Следующим был ответчик. Детина для верности поплевал на широкие ладони, а потом взялся за волосья у самого затылка истца.

Овчина-Оболенский любил поединки спорщиков, а потому решил дождаться самого интересного.

Судный муж, рыжий детина лет тридцати, презирая поганенький дождь, снял шапку и остудил голову на стылом ветру. После чего перекрестился на золотоголовый Кремль и наказал сурово:

— Вы уж не так шибко, чтобы до смертоубийства не дошло. А то знаю я вас, посадских… Начинай!

Детины, уперевшись ногами в крутой скользкий берег, потащили друг дружку за волосья. Оба рослые, светлолицые, они напоминали яблоки, упавшие с одной ветки, и Иван Федорович не сразу определил, кому же отдать предпочтение в этом споре. Лишь присмотревшись, он сделал свой выбор — остановился на поединщике с веснушчатым лицом.

Молодцы матерились, истошно орали, пытаясь сдвинуть противника хотя бы на пядь, но силы оказались примерно равными. Их поединок сопровождал многоголосый рев московитов, собравшихся по обеим сторонам реки и горячо поддерживавших своего родича или товарища. Наконец веснушчатый детина изловчился и дернул на себя супротивника, опрокинув его с трехаршинной высоты в полноводную Неглинку.