Евгений Сухов - Тайная любовь княгини

— Благодарствую, господин, — еще ниже склонилась старица.

— Хм… И крестик у тебя не простой. Не каждая такой носит. Мне кажется, я уже видел однажды такое распятие. Знатный мастер творил, этот крест ни с какой другой работой не спутаешь. Откуда он у тебя?

— Мне его монахиня одна пожаловала.

— Вот как! Где же она теперь, эта старица?

— Померла, господин, — печально выдохнула великая княгиня.

— Когда?!

— В прошлом месяце. Схоронили мы ее во дворе монастыря. А этот крестик мне дорог как память.

— Так-так. Вижу, сестра, не все ты мне рассказываешь. Ладно, поеду дальше, храни тебя господь.

Со следующего дня начиналась ярмарочная неделя, которая обещала накормить не только съехавшихся со всей округи скоморохов, но и городских нищих с бродягами.

Соломония села в угол на охапку соломы. Прямо перед ней, задрав веснушчатый нос к потолку, похрапывал дюжий скоморох в петрушкином колпаке. Он был по-детски беззащитен и так трогателен в своей непосредственности, что великая княгиня едва сдержалась, чтобы не поцеловать детину в самый кончик носа.

— Ты бы, девка, не упрямилась, — подползла к Соломонии нищенка Федула. — Тимофей Беспалый просто так глаголить не станет. Если что не по нем, так расправу он быстро чинит. А то продаст тебя скоморохам за десять гривен, и будут они таскать тебя по всем богадельням.

Федуле исполнилось уже тридцать лет, но своей тщедушной внешностью она напоминала недокормленного цыпленка. Ее фигура была не по-бабьи угловата, а длинная шея торчала из тощих плеч, словно высохшая хворостина. Голова с косматыми волосьями напоминала кочан капусты. И одежда на нищенке была такая ветхая, что больше подходила для огородного страшилы.

В восемь лет Федулу изнасиловал деревенский юродивый по прозвищу Медведь, который своим обликом действительно напоминал косолапого. В десять годков ее из отчего дома выкрала ватага бродяг, которые продавали отрочицу всякому охочему до телесной близости за чарку крепкого вина.

А в тринадцать лет она уже сама зарабатывала себе на жизнь остатками прелестей и в минуту наивысшей близости научилась искусно срезать кошель с портков воздыхателя.

Поговаривали, что Федула зарабатывала не только своим телом — она умела приворожить любое дите, заговорить его настолько, что неразумное чадо, позабыв про отчий дом, следовало за грязной, но веселой теткой. Это путешествие, как правило, бывало непродолжительным, и скоро Федула продавала дите бродячим монахам или разудалым скоморохам.

Федулу опасались, зная, что покровительствует ей сам Беспалый.

— Подумай, девка, как Тимофею услужить, — терпеливо втолковывала нищенка. — И нет в этом худого. А еще даже обретешь, милая, в нем такого заступника, что можно только помечтать. От любого лиходея защитить сумеет. Будешь жить, словно великая княгиня, а другие нищенки тебе пальцы целовать станут.

Махнула рукой Соломония и отвернулась. Рядом продолжал посапывать скоморох с беззащитным детским ликом.

— Устала я, родимая, давай спать.

— Спи себе, а только и мои слова попомни. Не будет, не будет тебе снисхождения.

В самом углу богадельни полыхала унылая лучина, а полымя красноватыми лоскутами ложилось на лица постояльцев. Не спалось великой княгине, мучили воспоминания о похищенном дитяте.

— Матушка Соломонида Юрьевна… Государыня, — вдруг, открыв глаза, обратился к ней скоморох.

— Господи, откуда ты про меня знаешь?

— Как же не знать, матушка, когда мы тебя по всей Руси ищем.

— Кто же повелел искать?

— Иван Федорович Овчина.

— Неужно он отважился?

— Мы — холопы его верные, а розыск этот ведем тайно. Сколько дорог пришлось протоптать, прежде чем разумные люди в Коломну присоветовали идти.

— Стало быть, Иван Шигона не случайно мне встретился?

— Не случайно, матушка, — шептал скоморох. Он едва пошевелил головой, и колокольчики на его колпаке заговорщицки забряцали. — Заединщики мы.

— А что же за наряд на тебе такой?

— Это нарочно, государыня, чтобы всюду своими быть. Со скоморохов спросу мало, и везде неузнанными пройти можно. Прослышал Иван Овчина о том, что бродяги тебя силком забрали, и все боялся, что порешить могут. А теперь, когда мы тебя сыскали, ничего не бойся, матушка. Хоть нас числом и поменьше бродяг будет, но каждый из нас троих стоит. А теперь скажи, государыня, что делать собираешься?

— В монастырь бы мне, как и прежде, и молитвами долгими грех нечаянный искупить.

— Как пожелаешь, матушка, так и сбудется. А теперь спи спокойно и не тревожься — более с тобой ничего не случится.

Повернулась на бок Соломонида Юрьевна и уснула сладенько.

Богадельня пробудилась задолго до первого колокольного звона — разбойный свист переполошил сирых и убогих. Бродяги ответили на него тяжелой бранью.

— Это кто смеет служивых людей самого великого московского князя поносить? — раздался задиристый звонкий голос, а затем дверь распахнулась и на пороге предстал Иван Шигона. — А знаешь ли ты, нечестивец, что ты дважды грешен, — шагнул дворецкий прямо на Беспалого.

Шигона был росточка небольшого и напоминал сухонький гриб, что сморщился без бодрящего дождя, однако отступил Тимофей и вжался лопатками в стену.

— Как это, господин? — вмиг съежившись, вопросил Беспалый.

— Первый твой грех в том, что ты хотел монахиню обесчестить, а второй и того пострашнее. Знаешь ли ты, что это за старица? — перстом показал Шигона на Соломонию.

— Старица — она и есть старица.

— А вот и нет, холоп, — довольно улыбнулся дворецкий. — Великая княгиня Соломонида Юрьевна перед тобой. Слыхал о такой?

— Неужно сама государыня?! — ахнул Тимофей в восторге и страхе одновременно.

— Ну чего замерли, холопы? — обратился Иван Шигона к вышедшим из утренней мглы молодцам. — Вяжите изменника, да покрепче! Руки ему кушаками скрутите. Вот так! Будет наперед знать, как великой княгини домогаться.

Детину повалили на пол, запихали в рот ворох тряпья, а потом пинками спровадили во двор.

Всех нищих тут же свели на площадь, раздели донага и крепко угостили плетьми, а потом, связав между собой крепкой веревкой, погнали из города ворохом крапивы.

— Правды я хочу, государыня-матушка, — жалился именитый боярин Иван Васильевич Шуйский. — Вот ты своими верными холопами пренебрегаешь, опалу беспричинную на их головы кладешь, а неверных людишек вокруг себя держишь.

— О ком ты говоришь, князь? — дрогнули брови Елены Васильевны, и на гладком челе обозначилась едва заметная черточка.

— Ведомо о ком… о боярине Овчине!

Получив сообщение от брата Василия о тайном ребенке Ивана Оболенского и Соломонии, Иван Васильевич Шуйский стал готовиться к разговору с великой государыней. Он продумал каждое свое слово, выверил всякий жест и даже надушил усы благовониями, чтобы от него исходило тонкое дыхание полевых трав.