Игорь Талалаевский - Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик

Валерий милый, приди ко мне, как получишь письмо. Ведь я не злая, не упрямая, не хочу тебя мучить, мне только больно безмерно…

Милый Валерий,

теперь можешь успокоиться, – я уеду 8-го июня, у меня заказан билет и готов паспорт. Надеюсь, что это наше свидание будет последним в жизни. Я вернусь туда, где меня хотят и ждут, где мое присутствие – радость, а не досадная помеха…

Зверочек мой!

еду с печалью, ах, с какой печалью!… Но уже не плачу, стыдно вызывать своим видом жалость у посторонних людей. Сижу, молчу, думаю – лечу, не знаю куда, как лист осенний. Я сейчас ни в чем тебя не хочу уверять, я ничего не знаю. Можно ли знать хоть что-либо, когда так бросаешь и бросают твою душу в хаос, в неизвестность.

«Шар золотой» – куда он упадет? Ах, протяни руки так, чтобы опять он вернулся к тебе! Или не жди, закрой глаза и требуй только чуда.

Эта поездка, несмотря на все чувства, – она моя гордость. Значит, еще не совсем сломилась душа, значит, еще я могу «преодолевать». Уехать было трудно, как никогда в жизни. Я с правом говорю сейчас эти слова – «никогда в жизни».

Теперь, уж если встретимся, – кто-то будет покорен! Кто? Ты или я? Не знаю. Мы делаем все более и более страшные опыты, наша жизнь становится похожа на невероятно, смертельно трудные акробатические «полеты в воздухе». Иногда это кончается и счастливо.

Кажется, подъезжаем к Бресту, нужно опустить письмо. Валерий! Зверочек! Я люблю тебя очень, и сейчас я еду с верной, печальной душой. Не забывай меня, когда будешь с ней (с женой. – И. Т. ). После таких дней надолго ты делаешься чужим. Все это чудовищно, странно и страшно. Встретимся ли??.. Ах, зверочек, у меня почти нет слов. Но через печаль и горечь я люблю тебя, одного тебя. Целую нежно, нежно твои милые вчерашние грустные глаза…

Зверочек, зверочек мой! я не найду сейчас много слов. Душа так взволнована, так потрясена этим днем, что я еще не владею ни мыслями, ни сознанием, ни даже телом – рукой, чтобы писать. Я прощалась с тобой как немая, ехала почти без чувств, – знаешь этот странный сон наяву, – и только дома, в наших комнатах плакала в первый раз. Милый, как грустно, как сладко! Это не прежняя ядовитая, безутешная боль наших расставаний.

…Милый, милый, любимый мой, я верю в тебя, я не могу не верить тому твоему образу, который был передо мной неизменно в эти чудесные, святые для меня дни. Я больше ничего не требую, ничего не хочу только для себя, потому что наша жизнь стала одной слитой жизнью и в радости, и в страданьи. Я буду любить тебя при всех условиях, верь в это, и если я буду очень страдать, я знаю, – ты будешь со мной во все минуты, не бросишь меня, как прежде, и, если сможешь, дашь мне то, что стало нужно нам обоим равно. Я верю! Я знаю – ты только мой, и все остальное, – это наше общее горе. Еще раз прошу тебя, умоляю тебя, не делай ничего такого, что может совсем сломить твою душу. Рассчитай свои силы, если колеблешься – подожди, если нужно – лги (ах, только не мне!..), только сбереги мне себя. За радость минут с тобой я буду страдать еще и еще, – как могу, сколько вынесу. Это самые большие слова любви, какие могу я сказать тебе сейчас. Прими их, возьми их, пользуйся ими, если нужно. Даже ценой своей радости, ценой осуществления моих пятилетних мучительно острых желаний я не хочу увидеть тебя разбитым, полумертвым. Валерий, любовь моя! я только боюсь одного, чего, может быть, не предугадать еще и тебе самому, – это внезапной перемены чувств, когда ты увидишь ее. Помнишь, что я говорила о «Зачарованном принце». Переступил через порог и все, все забыл. Когда потом очнулся, то сам не мог понять, как это могло случиться, вспомнил все свои клятвы, устыдился, бросился назад. Но, кажется, и в сказке было уже почему-то поздно вернуться. Я не помню конца… Я верю, верю в тебя, не обижайся, я говорю о том ужасе, который вне круга сознательных движений души. Я не осудила бы тебя за это, но страшно, страшно мне, зверочек; страшно всегда, когда имеешь дело с темной стихией. Ну! что об этом говорить… Я верю, верю в тебя, и если даже этот дурной сон окует твою душу, ты проснешься, чтоб быть со мной, потому что ты мой, только мой, это сказано где-то, вписано в какую-то огромную книгу, которая ведет счет нашим существованиям и деяниям на земле. Милый, дорогой зверочек, как грустно, грустно мне было этой ночью. Проснулась… темно, Надечка спит, ветер воет в каминной трубе, чувствовала себя маленьким покинутым ребенком. Каждая вещь помнит тебя, все они говорят о тебе грустными нежными голосами. Я ехала во сне, просыпалась от боли и опять засыпала. Рядом действительно ехал король, и ему, может быть, было хорошо… Все с нами в эти дни было как никогда, и расставались мы в первый раз без горьких обидных чувств, без слез. Я плакала только дома – от нежности, от любви, от воспоминаний, которые обступили меня в наших комнатах грустным и ласковым роем. Холоден и пуст мне Париж без тебя. Не оставляй меня здесь! Не оставляй! Это была бы ужасная жестокость. Несмотря ни на что, в Москве есть возможность хотя бы видеть тебя, касаться твоих рук, смотреть в твои золотые глаза, чувствовать, что ты близко, – через несколько улиц, что мы каждую минуту связаны горем, нежностью, любовью. Здесь я погибну совсем. Ты знаешь, ты понял… Зверочек, вся душа горит; на огне этих дней сгорело все прошлое – и наше страшное, и мое, о котором так хочу я забыть навсегда. Теперь вся моя жизнь – ты, никуда не уйду, никаких минут забвенья не буду искать вне тебя. Последним испытанием были 1Ѕ месяца в Москве, я его вынесла, я донесла до тебя мою душу живой, твоей, как всегда, – теперь возьми ее навсегда…

…Ах, как пуст и ненужен мне Париж! Здесь уже можно только дожить какие-то дни, грустя и томясь, а если бы остаться. Надолго… Страшно подумать. Есть города, настолько полные для меня тобой, что я никогда не решилась бы быть там еще без тебя. Париж же особенно. Что мы пережили здесь!.. Здесь в первый раз мы сблизились той тесной близостью, которая не может разорваться никогда. И если Гельсингфорс был преддверием нашей жизни, то Париж видел ее самый яркий, пышный расцвет. Как я могла бы здесь жить без тебя? Милый, ведь это правда, – с нами было чудо, самое удивительное из всех в нашей страшной и прекрасной жизни этих 5-и лет. Через страшные препятствия, через невыносимые муки мы дошли до этой встречи и поняли наконец, как мы нужны друг другу, как страшны эти дни вдалеке, как невозможно нам расстаться опять. Может ли быть теперь, что опять потускнеет, ослабеет, замутится чем-то чуждым твоя ясная, смелая, сильная любовь? Ах, тогда я пойду к тебе, возьму твои руки, взгляну в твои золотые глаза и скажу: «Валерий мой, проснись, проснись, – это я единственная, которую ты любишь, это я – твоя любовь, мог ли ты меня забыть!?» И ты проснешься, я верю, проснешься, теперь ты не можешь уйти. Не можешь, зверочек!… не можешь… Скажи и ты, скажи еще раз, чтоб я верила в это, чтоб силой моей веры была сильнее твоя любовь. Ты знаешь, в последние дни мне были уже почти не нужны слова и обещания. Больше чем клятвы мне говорили твои объятья, твои бессвязные слова ночью, в полусне, когда ты, просыпаясь, прижимался нежно и близко и что-то лепетал, как дитя, и я чувствовала, что ты около меня счастлив, счастлив, может быть, в первый раз так глубоко за всю нашу жизнь. Милый, теперь, когда рушились все стены и нет для нас границ ни в чем, понял ли ты наконец, отчего так горько страдала я в прошлом? Оправдал ли ты меня за все те муки, что невольно заставляла я переживать и тебя? Все эти годы я томилась и тосковала о том счастье, что ты дал мне в Париже. Я видела его образ – прекрасный и недосягаемый. я плакала о нем, звала его, молила тебя его мне дать, но ты еще не мог… Теперь я знаю – не не хотел, а не мог. Прости меня за непонимание, за боль, что я причиняла тебе, ты не был виноват никогда. Ты только не чувствовал и потому не понимал, что нужно мне, чего я жду и хочу. В Париже я пришла к тебе с последней покорностью. Ты помнишь, – я была уверена, что ты выбрал ее (жену. – И. Т. ) навсегда, меня уверило в этом все до прощания с тобой в Староконюшенном переулке… Думала: – теперь все кончено, моя душа убита, я возьму смиренно то, что ты мне дашь, потому что даже без этого малого не могу уже жить. И вот пришло чудо, радость, твоя любовь, та твоя любовь, о которой я уже не смела и мечтать. О, Валерий, но ведь мы были только в преддверии той жизни, что может для нас настать! Мы могли еще говорить о ней лишь как о будущем, потому что у нас было так мало дней. Только теперь я вполне увидала и свою душу и поняла, что я могу тебе дать, каким счастливым я мoгy тебя сделать. От постоянной боли я часто теряла себя, ты видел меня искаженной, всегда замученной, всегда с неутоленностью и болью в сердце. Мы оба губили жизнь, пренебрегали ее возможностями, мы не знали той ясной гармонии, которая приходила часто в парижские дни. А ведь это возможно всегда, если не вернутся страшные призраки прошлого. Теперь я знаю, что нужно для твоего счастья и отдыха, я поняла всю твою душу, и я, только я могу тебе дать счастье. Мне не страшно произносить эти гордые слова, потому что в них настоящая правда, такая же простая и безусловная, как наша любовь. Сбережем все, что мы собрали для новой жизни в эти удивительные недели. Не дадим померкнуть этому огню в ужасном вихре московских дней!.. Если ты почувствуешь опять то же наваждение, тот же непонятный «гипноз», дай мне его нарушить, не противься слишком, пойми, что это неправда, вспомни наше счастье, приди ко мне и расскажи, – мы будем бороться вместе. Поверь же в меня и ты! Я не хочу твоего горя, и если есть для тебя в той жизни неизбежное и роковое, чего нельзя сломать, не сломившись самому, – оставь все как было, мы будем страдать вместе. Умоляю об одном, – не скрывай от меня ничего, не лги, как прежде, не обижай меня так горько, – это больше не нужно. Я не буду тебя упрекать, я все пойму, возьму тебя таким, каким ты можешь быть, и ничего не изменится больше в моей любви. И если я увижу, что все с ней для тебя только горе и мука, – это будет моим единственным утешением, терновым венцом моей любви. Запомни эти слова, я тебя люблю, – их говорит безмерная любовь…