Игорь Талалаевский - Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик

Я не злая, я не хочу тебе делать больно, я мало вообще сейчас хочу от людей. Я говорю с собой, смотрю в себя и за очень горькие, очень тяжкие минуты (они бывают в дне) вдруг иногда получаю заслуженную мою радость. Я сейчас бываю часто похожа и на ребенка, и на дьявола… Доктор говорит, что это «возвращение», а я думаю, что это новая страна.

Я благодарна бесконечно Генриху, что он сумел увезти меня, что он поехал сам со мной (без него я бы не поехала).

Я представляю себе «четыре зеленые стены» и знаю, что не сумела бы сейчас в них жить.... Я не умею ничего из прошлого сейчас. «И в пространствах застывших, как мертвенный цвет туберозы»…

Может быть, это пройдет, может быть, нет – кто это скажет?

Ты спрашиваешь, сколько времени я должна не приезжать в Москву? Генрих, конечно, преувеличивает в целях «психотерапевтических» и прочих.... Но когда я захочу в Москву, – не знаю, не знаю, Валерий!… Где я буду после Залманова – тоже пока не знаю. Но здесь буду не 3, а 4 недели. В левом легком у меня еще не кончился процесс. А больной приняться за жизнь, – не хорошо. 4 недели, т. е. от сегодняшнего дня еще ровно две – это необходимо, это диктует мне все мое благоразумие, несмотря на то, что здесь очень дорого. Если буду здорова, нужно будет ехать отсюда на второй день итальянского Рождества. Моя мечта, конечно, на последние недели заграничного пребывания поселиться в Париже. Эта мысль мирит меня со всей трудностью (конечно, трудно очень, мне трудно вести такую жизнь, как я веду здесь, – я только ей покорилась), но в Париже хочу быть совсем живой…

Милый Валерий, я написала тебе, кажется, больше, чем сейчас могу. Клянусь, что писала без вина и кокаина, не в исступленьи, не в припадке, не в безумии. Ясность у меня бывает иногда по целым дням, как и сегодня.

Прости, что все время говорила о себе. Ты этого просил, да о тебе, кажется, лучше не говорить. Заседанья, премьеры, редакция, девочки (от скуки), – Валерий в футляре, бездушно шелестящие листочки почтовой бумаги с «нежными стертыми клише», как ты пишешь мне.... Да разве это ты? Ты тот, которого я полюбила в Финляндии (после любила по памяти, любила любовь и надежду, которой, теперь знаю, не дано воплотиться), ты, в которого я так тогда верила? Нет, Валерий Ты не можешь, может быть, стать мне далеким совсем никогда, но не можешь быть и таким близким, какого я хотела… из-за которого шла даже на смерть....

Не думай, что я не хочу твоих писем. Пиши, конечно, пиши, что можешь, как можешь. Я буду отвечать, буду говорить о себе много, если захочешь, как бы ты ни писал....

Не говори обо мне с Сережей интимно. Ему я так не пишу, он мало, очень мало сейчас обо мне знает – он для другого… Надя говорит, что я писала 2 часа. А она скромно лежала сзади на кушетке. Удобный зверок!… Она «выправляется» (на примитивном жаргоне), был только один припадок, да и то в первые дни. Я ее тогда с ума сводила… Слушается доктора. Он удивительно умеет, почти молча, влиять на ее душу. Мне стали очень по сердцу врачи, Валерий. Они так непосредственно близко стоят у боли, у подлинной человеческой боли, что невольно начинают понимать многое, самое нужное… быть может… И может быть, пред лицом Кого-то по-настоящему Великого равны и поэты, и эти «ремонтные рабочие» по поправке душ и тел.

Пиши о себе, милый Валерий. Или ты отвык давно очень от меня даже прежней и с этой мной не можешь, не хочешь говорить?..

Шумит дождь, свистит море – вечерний час. Скоро «пингвинов» позовут ужинать, а с 10 ч. вся вилла будет скрипеть, кашлять негромким, но страшным туберкулезным кашлем, и будут летать «сны-мучители» до рассвета, до ржавой декабрьской зари. (Дожди уже несколько дней.) Обнимаю тебя нежно… как могу нежно…

Дорогой Валерий,

вчера вечером получила от тебя «Золото в лазури» (книга стихов и прозы Андрея Белого. – И. Т. ) без письма… Думаю, что ты умышленно послал только книгу и не пишешь почти вообще. От этого вижу тебя уходящим все дальше и дальше… Ну, что ж! Верно, так нужно!.. Может быть, ты не хочешь, чтобы я писала? Ты говоришь, Валерий, что я тебе сейчас мало понятна.. А ты? Ты не написал мне за эти три очень трудных для меня недели ни одного живого слова!.. Мы так разучимся говорить друг с другом… Мне кажется, – все, все близкие мои (те, которых я в прошлом считала близкими), все без исключения начинают досадовать на Генриха за его «старания»… «Лазарей» не нужно изводить из гробов, – это может только всячески затруднить окружающих, поставить в тягостное положение…

Я была удобнее всем, когда душа моя «лежала в могиле морфия». Но что же мне делать!.. Я не виновата, Валерий… Вернуться туда же уже не могу. Научись говорить со мной, Валерий! Я совершенно ясна сейчас, и доктор делает все, чтобы, как он говорит, я «вернулась». Я вспомнила многое забытое. Меня заставил забыть морфий всю мою душу, всю себя. И я точно учусь какой-то азбуке. Начинаю любить все любимое когда-то, все настоящее, все, что было для меня прежде истинным источником жизни, – и вижу, слышу, чувствую, понимаю новое, коварно скрытое морфием. Разве это плохо? Разве тебе это неприятно? Если неприятно, – значит, ты никогда не любил меня.

Мне минутами горько, что ты со мной стал таким – в «футляре», чужим, недостижимым… Но Бог с тобой! Будь как можешь.

О Москве, о покинутых «зеленых стенах» стараюсь сейчас не вспоминать, – это еще слишком ужасно. Там, верно, бродит, ломая руки, мой двойник и плачет о тебе и зовет тебя, как в те минуты, когда это было жизнью.

Очень спешу, уезжает доктор, он повезет на почту письма. Мне здесь жить неделю еще, до будущего понедельника. Ехать в жаркие страны, к морю или на Капри доктор окончательно не советует. Море мне не полезно, яркость также. Жить советует в Италии пока, но в городе – Флоренции или Риме. Я выбираю Рим. Когда поеду, пришлю телеграмму с адресом…

Я очень изменилась внешне, Валерий. Удивительно, чудесно возродилось тело, я давно, давно себя не видала такой… Лицо, говорят все, очень молодое… Жаль, что ты не видишь меня. Обнимаю тебя нежно и крепко. Привыкни ко мне, злой, жестокий, злопамятный зверь!.. Обнимаю, не будь злым!..

Милый Валерий,

я не хотела вовсе писать тебе, и в душе еще все была какая-то неопределенность. Жизнь моя менялась, чувства приходили и уходили, потом, после Рима, я была больна, потом было много тягостного в самом внешнем моего бытия, и я сама уклонялась от всяких решений, жила, закрыв глаза на все будущее…