Игорь Талалаевский - Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик

– «Ах!» – завозился Брюсов, засунувши руку в карман, и стал обсуждать детали ее печатанья:

– «Мое мненье о книге известно ведь вам», – бросил с досадой он мне, и, не знай я его отзыва, я мог бы подумать, что книга моя ему неприятна.

Потом мы перешли из столовой в кабинет Соловьева; хозяева с А. С. Петровским 47 47 Петровский, Алексей (1881–1958) – один и виднейших и активных членов русского антропософского движения, переводчик. пошли к столу; мы же с В. Я. задержались в сенях перед креслом, которое он, на две ножки поставив, раскачивал, поводя туловищем; и вдруг стал узкоплечим каким-то: сюртук как на вешалке; грудка – совсем дощечка; наверное, – ребра пропячены.

Аспид!

И я удивился разительному изменению своего впечатления от вида: его; вокруг как тарантулы прыгали!

С ожесточением я что-то доказывал, защищаясь от казавшейся мне ненормальной внезапной живости этой, он откинулся, держа на весу кресло; и вдруг в потолок – дико выорнул:

– «Ах, да зачем с философией вы, когда есть песни и плясти!» – «ка» точно «те» выговаривал он.

И снова выорнул:

– «Когда мгновение принадлежит – мне!» И слушал себя, как песни из… древней эры, в которой, быть может, слова о том, как… дерутся с бронтозаврами.

– «Я захочу, – взвесил кресло, ударил им в пол, – и вот этим вот креслом кому-нибудь череп пробью!» И увиделось просто какое-то «оно», – обезумевшее и заявляющее, что «оно», – приподняв воротник у пальто и надвинув картуз на глаза, – убежит в свои неживые леса…

«Черт дери, – пришибет, чего доброго!» – подумалось мне.

Тут же подумалось:

«Просто он софист и позер!»

– «Нет, мгновение не принадлежит нам, – осмелился я, – допустим, что вы захотите навеки остаться – стоять: здесь. Уйдете все же, потому что вы – гость Соловьевых! А гости – уходят!» Представьте мое изумление, когда, став шестом, передергивая, завопил он:

– «Я, – цап: лапа пала на кресло, – останусь здесь», – кресло пристукнулось.

Бред о извечном стояньи Валерия Брюсова здесь разыгрался в моем воображении: вот – подумалось – все уходят, а Брюсов – стоит: в той же позе за креслом; его Соловьев выгоняет, – стоит: в той же позе за креслом; М. С. Соловьев – раздевается; Брюсов – стоит; спит, а Брюсов – стоит, озаренный луной: в той же позе; врывается Жанна Матвеевна: «Правда ли, что он стоит тут?» Стоит! А Брюсов, тут же, переменив разговор, спрятав «дичь» свою, как платок, в боковой карман, изогнулся передо мной как-то чрезмерно любезно, чрезмерно порывисто:

– «Однако мы – отвлеклись: идемте к хозяевам». И, подойдя к М. С. Соловьеву, с нарочитой невинностью заговорил о каких-то новых изданиях Пушкина: я ожидал, как он вывернется предо мной, ведь обещал – что – не уйдет отсюда: и я его пересиживал; стало нудно; поднялся-таки я прощаться; тут он вскочил; и с чрезмерною мягкостью как выорнет, не обращаясь ни к кому:

– «Я тем не менее, – с явной угрозой, – удаляюсь!» И – руки по швам, свою голову на сторону, прямо в переднюю; я – за ним; даже не попрощались друг с другом; я думал: и ведь прав он; в миг первого выкрика он издал свой декрет; в миг же второго выкрика – его отменил, потому что – мгновенье, каждое, – принадлежало ему.

«И софистище же», – отдалось где-то во мне.

Проводивши В. Я., мы с Петровским остались у Соловьевых; и я рассказал им свой разговор перед креслом с Брюсовым; М. С. улыбался;

– «Не знал я, какая опасность грозила мне; впрочем, я переменил бы квартиру; с Богдановым, домохозяином, а не со мною бы дело имел он».

На следующий день в той же комнате опять встретились с Брюсовым мы неожиданно для меня – при Мережковских, о чем пишу ниже; тогда же я подошел к Брюсову:

– «Простите, вчера впопыхах я даже не простился с вами».

Он, выпрямясь и наставляясь ноздрею, обдумывал, видно, ответ; с пыхом выдохнул, проворкотавши гортанно-приязненно:

– «Я думал, что – без предрассудков мы будем с вами», – и дернул рукою.

И белые зубы свои показал.

И опять ошарашил меня: без каких предрассудков? Без приличий, цитат, архаизмов, отдавшись песням и пляскам, проткнем кольца в нос и украсимся перьями нового быта, устроивши остров Таити, здесь, в доме Богданова, в квартире номер три?

Такова моя первая встреча с ним.

Еще не знал я: стиль «бреда», как стиль «кулака», – игры, не задевающие его жизни; он ими испытывал нас; раз я его увидал с Добролюбовым, ставшим сектантом и всех называющим братьями; с легкостью Брюсов отчеканивал на «брат Валерий», к нему обращенное: – «Что, брат Александр?»

Он хотел поиграть и со мной стилем своих «Шедевров»…

Потом сколько раз – Соловьев, Эллис 48 48 Эллис, Лев (Кобылинский) (1879–1947) – поэт, переводчик, публицист, теоретик символизма, литературный критик, историк литературы. , я, – собираясь втроем, представляли чудачества Брюсова; и обсуждали: они что такое? Единственное сочетанье из высушенного, как гербарийный листик, софизма и бреда пощечиной влепливалось, и над ней дергал бровью, недоумевая; начав с пустяка, кончал крупною ставкой: на дичь; измерение неизмеримого, точно рисунок (пятнадцатый век): его он показал мне: в нем изображалися… пытки.

У Брюсова слово «испытывать» значило часто «пытать»; он до пытки испытывал; но испытания эти терзали его; и отсюда же: непроизводительность мотивов, одетых в сюртук; господин с прирастающей маской к лицу, – таким виделся в эту пору мне Брюсов.

Так: однажды, зайдя с Соловьевым к нему, испугались; осведомившись о делах «Скорпиона», прямой, точно шест, – он свой рот разорвал; бросил руки по швам; и – скартавил с восторгом:

– «Условимся – так: завтра я не иду в «Скорпион», потому что я буду лежать на столе и предам свое тело: и сверлам, и пилам».

Ему предстояла мучительная операция челюсти, после которой долго ходил он с раздутой скулой. Ужаснул меня точностью:

– «Поколотили студентов; а знаете, что на войне?» – ногу на ногу; руки сцепились, схватясь за коленку качавшуюся:

– «Там – прокалывают!»

Став живым, молодым, сиганул он вихром:

– «Представляете, что это значит? Приставленный штык прободает шинель, рвет одежду, которая – разрывается; кожи касается четырехгранная сталь; она прободает: мускул, брюшину; штык – вводится в тело».

Так у доски занимается перечислением условий задачи учитель.

Иль – что за логика?

– «Вы вот за свет: против тьмы. А в Писании сказано: свет победит; свет – сильнее; а надо со слабыми быть; почему ж не стоите за тьму и за Гада, которого ввергнут в огонь?.. Гада – жаль: бедный Гад!» Иль, – зачем он прислал мне стихи под заглавием «Бальдеру Локи»? Он в них угрожал мне стрелой; и кончал – восклицаньем:

Сумрак, сумрак – за меня!

Коль – серьезно, зачем язычок третьеклассника, «Вали»? Стихи были присланы сложенною стрелой из бумаги; такие метают учителю: в спину.