Роберто Пацци - В поисках императора

Однажды вечером, уже в апреле, Борис позвал жену к себе и показал ей пару сапог невиданной красоты. Тр удно было поверить в то, что они были сделаны этими самыми руками. Белые с красным кантом, головки у гвоздиков золоченые, а подковы и носочки – серебряные. Борис увидал их в книжке своего младшего сына: на картинке верхом на лошади сидел какой-то важный барин, по всему видать царь или король, и на нем были в точности такие сапоги.

– Андрюха, прочти-ка мне вслух, что тут написано, – попросил он сына, тыкая пальцем в подпись под картинкой.

– На-по-ле-он в Ва-тер-лоо.

Анна, увидев сапоги, так и обмерла, округлив глаза:

– Да ты ли их сделал? Для кого? На кого ж такую красоту надеть можно?

– На государя-батюшку, на кого ж еще.

На следующий день ожил телеграф и вахитинский почтмейстер напряг глаза, чтобы рассмотреть, что написано на узеньких полосках голубой бумаги: «Царь конвоем Тобольске тчк Республика Советов приветствует товарищей Вахитино тчк Тобольский Совет рабочих крестьянских солдатских депутатов тчк».

Если так напряженно прислушиваться к стрельбе, можно сойти с ума. Целыми днями белые обстреливали город, и звуки канонады раздавались все ближе и ближе. Караульный шепотом рассказал Харитонову, что в двух домах на набережной ударной волной выбило все стекла. Господи, такая духота даже вечером! А окна открывать запрещено. И караульному, молодому парню по имени Дмитрий, отвечать на вопросы тоже запрещено, хотя изредка он все же уступает мольбам бывшего царского повара. Снизу слышен мерный и тяжелый шаг охранников, из кухни доносится неприятный запах вареной фасоли, из прихожей потягивает дымом солдатской трубки. Кажется, этот Дмитрий все чаще заглядывается на Марию. Похоже, из всех охранников царской семьи, перевезенной из Тобольска сюда, в Екатеринбург, в реквизированный большевиками дом инженера Ипатьева, лишь он один чувствует себя не в своей тарелке. Если бы можно было снова оказаться в Тобольске! Там так легко дышалось, все вокруг были предупредительны и, казалось, желали им добра. Частенько охранникам приходилось прекращать прогулку раньше положенного часа, потому что на улице собиралась толпа из желающих поцеловать руку своему государю. В том затерянном в Сибири городке царственным узникам казалось, что они почти на свободе.

Само время в Тобольске, казалось, замедляло свой бег. Город плыл над рекою, плыли одноэтажные халупы бедняков и просторные особняки купечества, плыли бесчисленные монастыри и церкви. Тобольский епископ Гермоген [3] Владыка Гермоген (Доганёв), с марта 1917 г. епископ Тобольский и Сибирский; казнен (утоплен в р. Тура близ Тобольска) 29 июня 1918 г.; в 2001 г. причислен РПЦ МП к лику святых. , слепой и высохший от старости, регулярно получал послания от императрицы-матери, которая призывала его возглавить контрреволюционное движение во спасение Отечества так же, как когда-то его тезка, святитель Гермоген [4] Св. патриарх Гермоген (ок. 1530–1612), церковный и общественный деятель эпохи Смутного времени. , возглавил борьбу с иноземцами.

Бедная Maman [5] Императрица Мария Феодоровна (1847–1928). ! Если бы она только видела, как обращаются с царем и царицей всея Руси здесь, в Екатеринбурге… Хорошо, что она теперь в Крыму, и свободна, и может сесть на любой английский корабль… Счастлив и его брат Георгий [6] Великий князь Георгий Александрович (1871–1899). Его судьбе автор посвятил свой второй роман, «La principessa e il drago» (1986). , который почил в 1899 году, в период расцвета царского дома, словно отказавшись переступить порог нового века, оставив все муки и бесславные поражения братьям.

Уже давно он, Николай, не тешил себя иллюзиями. Он чувствовал, что его Россия разбужена, растревожена могучими темными силами и не живет более по законам общественным. Она вернулась к инстинктивным, природным и глубоким своим корням, как некогда, под монголо-татарами. Она собирала силы и готовилась к прорыву в будущее, в котором он, Николай, был ей не нужен, и ради которого можно было принести его в жертву. Ни одному белому полку не удастся спасти его. Теперь все они – уже тени. Все кончено.

Он вспомнил, как утром первого марта 1917 года царский поезд прибыл в Псков. На вокзале никто их не ждал, никто не оказывал обычных почестей, на перроне стояли только генерал Рузский [7] Николай Владимирович Рузский (1854–1918), генерал, главнокомандующий Северным фронтом, заговорщик, участник февральского переворота. и его помощник. Это они объявили ему о том, что гарнизоны Петрограда и Царского Села, а также гвардейцы и казаки императорского эскорта отказались выполнять приказы офицеров и переметнулись на сторону восставших.

Даже в своих самых смелых фантазиях, даже в самых сокровенных снах о долгожданном избавлении от тяжкого бремени власти он не мог представить себе такого стремительного обвала. Старый камердинер его отца принес поднос с завтраком и, прежде чем откланяться, посмотрел на него внимательней обыкновенного. Рузский поспешил связаться с Родзянко [8] Михаил Владимирович Родзянко (1859–1924), лидер партии октябристов, председатель Государственной думы. в Петрограде, чтобы предложить тому пост премьер-министра со всеми полномочиями внутри страны: другого выбора не было. Аликс звонила из Царского Села, уговаривая пойти на уступки.

Сам он, сидя за письменным столом в ожидании ответа из столицы, нервно вертел в руках нож для открывания писем. Когда-то, много лет назад, он купил этот нож в Париже… Однажды утром он проснулся с желанием прогуляться пешком, без сопровождающих и утомительных церемоний, положенных по протоколу. Его отвели на улицу Фобург-Сент-Оноре, где в витрине ювелирного магазинчика он приметил этот нож с драгоценной рукояткой из слоновой кости, инкрустированной золотом. Изготовленный неизвестным мастером шестнадцатого века, нож пережил множество владельцев, прежде чем октябрьским утром 1896 года оказался в руках русского царя. Последнего русского царя… Он все еще здесь, под рукой, на письменном столе в вагоне императорского поезда, где и был все эти двадцать лет. Так и колокольня псковского кафедрального собора, построенная в пятнадцатом веке, пережив все режимы, войны и нашествия, плывет теперь мимо него, ожидающего с телефонным звонком решения своей судьбы, устремленная в небо и безразличная.

Пока он вертел в руках безделушку, все еще было возможно. Он написал на листке бумаги свое имя и промокнул его, а потом внимательно посмотрел на его зеркальный отпечаток на пресс-папье. Да, пока они одно целое; его власть еще заложена в этих значках на листе бумаги, в подписи, которая за двадцать три года тысячи и тысячи раз размножалась на указах. Пара при дыхании больше не было, выключенные два часа назад обогреватели остывали. Письменный прибор, подаренный ему персидским шахом, был вычищен до блеска, и серебро сияло. Часы, вдавленные в серую стенную обшивку, замерли на одиннадцати часах тридцати шести минутах. Ему не нравилось их назойливое тиканье; пускаясь в путь, он тут же их останавливал. Непонятно зачем, но часы снова и снова заводили, хотя давно пора было понять, что хозяину кабинета они не по душе. Он провел пальцем по комоду – ни одной пылинки. Позвонил в колокольчик, стоявший на письменном столе: пусть принесут газеты. Дверь открылась, и оттуда поплыл аппетитный запах. В кухне, которая размещалась двумя вагонами дальше, Харитонов вместе с помощниками готовил завтрак для всего кортежа, словно дело происходило двумя месяцами раньше. Да, будет еще и завтрак… И тогда они уже узнают ответ, который решит все за всех и навсегда…