Ильдефонсо Фальконес - Собор у моря [Литрес]

Франсеска не ответила, но позволила себя обнять. Бернат наблюдал за этой сценой: мать, соскучившись, обнимала дочь, ожидая, что та тоже ее обнимет. Но Франсеска этого не сделала и продолжала стоять как вкопанная.

Бернат перевел взгляд на тестя.

— Франсеска, — только и сказал Пере Эстеве, глядя куда-то вдаль, мимо дочери.

Братья поприветствовали сестру взмахом руки.

Франсеска, не проронив ни слова, пошла в хлев за свиньей; остальные замерли в ожидании. Никто не осмеливался заговорить, и лишь одно глухое всхлипывание матери нарушило молчание. Бернат хотел было успокоить тещу, но удержался, увидев, что ни муж, ни сыновья не сделали этого.

Франсеска появилась со свиньей, которая упиралась, как будто знала, какая судьба ей уготована, и молча отдала ее мужу. Бернат и оба брата Франсески уложили свинью и сели на нее.

Пронзительный визг животного разнесся по всей долине Эстаньолов. Пере Эстеве забил ее одним точным ударом, и все молча ждали, пока кровь животного стекала в кружки, которые женщины меняли по мере их наполнения. Они старались не смотреть друг на друга.

Мужчины даже не выпили по стакану вина, пока мать и дочь занимались уже разделанной тушей.

По окончании работы, когда стало смеркаться, мать попыталась снова обнять дочь. Бернат смотрел на это, ожидая увидеть реакцию со стороны Франсески, но та осталась такой же безучастной, как и всегда. Ее отец и братья попрощались, стыдливо опустив глаза. Мать подошла к Бернату.

— Когда ты увидишь, что начинаются роды, — сказала она, отводя его в сторонку, — пошли за мной, я не думаю, что она сама справится.

Эстеве отправились домой.

В ту ночь, когда Франсеска поднималась по лестнице в спальню, Бернат не мог оторвать взгляда от ее живота…

В конце мая был первый день жатвы, Бернат осматривал свои поля с серпом за плечом. Удастся ли ему собрать весь урожай без потерь? Вот уже пятнадцать дней, как он запретил Франсеске любую тяжелую работу, потому что у нее уже было два обморока.

Она молча выслушала его приказ и подчинилась.

Бернат снова осмотрел бескрайние поля, которые его ожидали.

Время от времени он спрашивал себя: «А если это будет не мой ребенок?» Зачастую женщины-крестьянки рожали прямо в поле во время работы, но, увидев, как она упала один раз, а потом второй, Бернат не мог не обеспокоиться…

Бернат сжал серп и с силой размахнулся. Колосья взлетели в воздух.

Был уже полдень, но он даже не остановился пообедать. Поле казалось необъятным. Он всегда жал вместе с отцом, даже когда тот ослаб. Сжатые колосья как будто возвращали ему утраченные силы. «Давай, сынок! — подбадривал отец. — Не нужно ждать, пока ураган или град испортит зерно». И они жали. Когда один уставал, то просил подменить его. Ели в тени и пили хорошее вино, отцовское, выдержанное, болтали, смеялись…

А сейчас был слышен только свист серпа, режущего ветер и колосья; ничего другого, только «с-серп, с-серп, с-серп» — в воздух как будто взмывали вопросы об отцовстве будущего ребенка.

В течение последующих дней Бернат жал до заката солнца; один день он работал даже при лунном свете. Когда он возвращался домой, ужин ждал его на столе. Он мылся в лоханке и ел без аппетита…

Однажды ночью он заметил, как люлька, которую он вырезал зимой, когда беременность Франсески уже не вызывала сомнений, качнулась. Бернат увидел это боковым зрением, но продолжал есть суп.

Франсеска спала этажом выше.

Он снова посмотрел в сторону люльки. Люлька снова закачалась. Бернат стал пристально наблюдать за колыбелью. Он внимательно осмотрел остальную часть помещения, пытаясь найти признаки присутствия тещи…

Но нет. Франсеска, судя по всему, обошлась без чьей-либо помощи, родила сама.

Бернат встал, но не подошел к люльке, а остановился, повернулся и снова сел. Сомнения насчет ребенка овладели им с новой силой. «У всех Эстаньолов есть родинка возле правого глаза, — говорил ему отец. У него она была, у его отца тоже. — У твоего деда была такая же, — уверял его отец, — и у твоего прадеда…»

Берната одолевала усталость: его дни проходили в работе от восхода до заката.

Он снова посмотрел на люльку и наконец решился. Поднявшись, он медленно подошел к младенцу. Ребенок спокойно спал, выпростав ручонки из-под покрывала, сшитого из лоскутков белой льняной рубашки.

Бернат повернул ребенка, чтобы разглядеть его лицо.

Франсеска даже не смотрела на сына. Она давала ребенку, которого назвали Арнау, сначала одну грудь, потом другую, но избегала смотреть на него. А ведь Бернат видел, как крестьянки кормят грудью, как у всех — от самой счастливой до самой жалкой — на лице появлялась улыбка, как они опускали веки от блаженства… Некоторые матери ласкают своих детей, пока те сосут молоко. Франсеска вела себя иначе. Она мыла его и кормила, но за два месяца жизни новорожденного Бернат ни разу не слышал, чтобы жена нежно разговаривала с малышом, не видел, чтобы она играла с ним, брала сына за ручки, нежно покусывала его, целовала или ласкала.

«Чем он виноват, Франсеска?» — думал Бернат, когда брал Арнау на руки. Он уносил мальчика подальше от матери, от ее холодности, туда, где можно было поговорить с ним и приласкать его.

Потому что это был его ребенок.

«У всех Эстаньолов она есть, — говорил Бернат, целуя родинку, которая выделялась у Арнау возле правой бровки. — Она есть у всех нас», — повторял он, поднимая ребенка к небу.

Но вскоре эта родинка превратилась в нечто большее для Берната, чем просто знак его рода.

Когда Франсеска ходила выпекать в замок хлеб, женщины приподнимали пеленку, чтобы посмотреть на Арнау. Франсеска позволяла им это делать, а они потом шутили между собой на глазах у пекаря и солдат. Когда же Бернат ходил работать на землях сеньора, крестьяне похлопывали его по плечу и поздравляли в присутствии управляющего, наблюдавшего за работами.

Льоренс де Бельера имел много незаконнорожденных детей, но, разумеется, никаких претензий по этому поводу не возникало. Его отказа было достаточно любой забитой крестьянке, хотя потом, среди друзей, он постоянно хвастался своей мужской силой. Все понимали, что Арнау Эстаньол не был его сыном, и сеньор де Наварклес стал замечать насмешливые улыбки крестьянок, которые приходили на работу в замок; из своих покоев он наблюдал, как они, случайно встретив жену Эстаньола, шушукаются друг с дружкой и даже с солдатами. Слухи просочились за пределы крестьянского круга, и Льоренс де Бельера превратился в объект насмешек со стороны ему равных.

— Ешь больше, Бельера, — как-то сказал ему один барон, когда пришел к нему в гости, — до меня дошли слухи, что тебе не хватает силенок.