Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Вера, или Звероце, как мы ее называли, родилась во время турецкой войны. Она была всегда слабеньким и хрупким ребенком с бледным лицом. Мы ее прозвали Звероце за то, что она распевала одну песню, которую мы все хором пели таким образом:

В песне же говорилось: «все птички и зверечки». Она и Сюля были самые маленькие, и я их всегда вижу с Мими.

Мне было уже 14 лет, когда родилась Сю (сестра Наталья), и я хорошо помню это событие. Мама заранее мне объясняла, что ждет ребенка, что он находится у ее сердца и что Бог так трогательно это установил. Мы знали, что появление сафессы [58] Сафесса – возможно, искажение франц. слова sage-femme – акушерка. предвещало скорое появление ребенка. Затем приходил доктор Сукачев, которого мы называли Сукочкой, и нас долго не пускали к Мама. Наконец в детскую приходила сафесса и вносила пакет из одеяла и фланели, из которого слышался плач новорожденного. Несмотря на наши мольбы остаться, нас выдворяли из детской на время каких-то тайных манипуляций. Затем появлялась Прасковна и разрешала нам пройти в детскую, чтобы увидеть новорожденного. Мы на цыпочках пробирались в детскую, и там в люлечке, обтянутой сверх голубого шелка белым тюлем, лежал маленький ребенок с припухлым личиком и, по обыкновению, спал. От него исходил какой-то особый неподражаемый аромат, который так свойственен чистому младенцу, а может, это был запах Poudre d’iris. [59] Душистая пудра, присыпка (фр.).

Даже теперь, когда употребляют чистый тальк, так как считают негигиеничным душистую пудру, все равно запах младенца меня умиляет и радует. Но что только не навертывали на ребенка! Во-первых, он всегда лежал в чепчиках. Одевались у нас маленькие дети по-английски, то есть ни конвертов, ни пеленания и в заводе не было, а сверху распашонок и пеленок надевалась длинная фланелевая юбка, разрезанная спереди сверху донизу, которая захлестывалась на груди. Сверху этого – длинная белая юбка из толстой материи, затем длинное платье в кружевах и прошвах, а сверх всего вязаная белая кофта. В изголовье люльки пришивался образок. Мама сама всех нас кормила, за исключением последних трех, которых она начала кормить, но не смогла закончить. Кормилицы были под строгим надзором Мими и никогда одни не выезжали в город. Их всегда сопровождала Прасковна. Дома кормилицы носили кретоновые сарафаны с крупным ярким рисунком, на шее – большие янтарные бусы, а на голове – кокошники, которые для выхода и парадных случаев были из красного бархата, вышитого золотом. Тогда же сарафан был шелковый из малинового штофа и такая же душегрейка – вся в сборку вокруг талии и отделанная золотым галуном и золотыми пуговицами. Для парадных случаев простой передник и рубашка заменялись на кисейные. Мы очень любили кормилиц, так как по вечерам они играли с нами в «пти же» (petits jeux – маленькие игры), как мы это называли, и учили нас всяким народным играм, вроде «заплетайся, плетень» или «а мы просо сеяли» и прочие. Еду кормилице подавали в детскую столовую, и мы всегда, облизываясь, смотрели, как она кушает чудные ленивые щи с большим куском мяса и гречневую кашу. Она должна была стирать пеленки и убирать комнаты для моциона, как выражалась Прасковна. Когда же она кормила, нам не позволяли топтаться возле нее, чтобы не мешать. Изредка мать кормилицы или ее свекровь приносили ей ее ребенка, и мы радовались, что можем его тискать, но кормилица всегда становилась грустной после таких посещений и много плакала и не хотела играть с нами. Мы видели ее слезы при расставании со своим ребенком, от которого сильно пахло мокрыми пеленками. По вечерам кормилицы пели какие-то заунывные колыбельные песни, чтобы усыпить ребенка, и я воображала, что именно так и надо убаюкивать детей, пока у меня не родились свои и бабуля мне объяснила, что ребенок должен сам засыпать, без всяких песен и убаюкиваний. Нас пускали к Мама в затемненную комнату, где разносились разные ароматы, которые употребляли для очищения воздуха, так как отворять даже форточку не полагалось, пока Мама лежала после родов, а лежали тогда долго. Мама обыкновенно поднималась к крестинам, которые совершались в большой зале. Всех нас крестил Иван Михеевич, несмотря на свою старость, и только Саша, родившийся в Париже, там же и был крещен отцом Васильевым. Папа и Мама не присутствовали при крестинах, так как это не полагалось, а молились вместе в Голубой гостиной, куда была открыта дверь залы. Мама была в нарядном халате и сидела в глубоком кресле или лежала на кушетке. Мы стояли вместе с Мими и с напряженным вниманием следили за всем, и меня пугала при этом мысль, что батюшка может вдруг удушить ребенка во время погружения в купель. Перед крестинами Прасковна суетилась вокруг купели, задрапированной изнутри чистой простыней, и проверяла с градусником температуру воды. Сафесса держала ребенка на руках, пока не передавала его восприемнице. После крестин она же передавала ребенка Мама, приносила поднос с шампанским и, по старинному обычаю, гостям полагалось класть ей деньги на поднос, беря бокал. Крестильное платье было заказано бабушкой Паниной для дяди Саши и всем нам надевалось после крестин, а затем Мама подарила его мне к твоим [60] Имеется в виду дочь Аглаида. крестинам, и всем вам его давали в этот день. На следующий день после крестин бывала обедня в нашей церкви, и восприемница приезжала сама, чтобы нести ребенка к причастию.

Помню восприемницей Екатерину Федоровну Тютчеву у Звероце (тетя Вера Оффенберг) и, когда родилась тетя Сю, Наталью Афанасьевну Шереметеву, которую мы называли Фанафиной. У меня осталось в памяти, как Петя, который только что выучился ходить и носил еще юбки, выполз на середину церкви на четвереньках и чуть не заполз в Царские Врата во время Херувимской. Мими едва успела его схватить и водворить обратно на место. Кажется, у нее на руках был грудной ребенок, может быть, Вера, которую принесли к причастию. Кстати, о Вере, вспомнила, что ее назвали в честь одной из сестер дедушки Панина, Веры Никитичны, которая была горбатой вследствие того, что в детстве ее уронили с большого балкона над арками подъезда, куда выходили окна с лестницы, двери из залы и детской. Не понимаю, как ребенок вообще остался жив, упав с такой высоты. Во всяком случае, она осталась горбатой и не росла. У Мама были миниатюры работы мадам Пайель, на которых у бабушки Веры было красивое грустное лицо, и Мама говорила, что всю жизнь она была страдалицей и под конец мучилась болями в спине, которые успокаивались, если ее сильно били по горбу. Для этого в одной из комнат на полу были разложены матрацы. Она жила с матерью и сестрой Аделаидой Никитичной в московском доме, где и умерла на той половине, на которой потом жила бабушка Панина.