Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Этот мраморный амфитеатр чрезвычайно красив и грандиозен. Но и здесь мешал северный ветер: мрамор застыл, и удивляешься, как можно сесть на такие ледяные скамейки? Сейчас среди этой мраморной громады люди бродят, как мухи, издали даже нельзя узнать знакомого, что со мной и случилось: я не узнал своего спутника по пароходу, который приехал в Афины искать места, и был убежден, что за два месяца лагерного сидения в Салониках он прекрасно изучил французский язык, в доказательство чего тотчас же прочел мне на вывеске: «monsier le «Генерал».

Близ форума находится древняя колоннада, одна из колонн упала и рассыпалась на части. С удивлением вижу, что части эти ничем не были скреплены, и держались эти мраморные глыбы одна на другой лишь своей огромной тяжестью.

Я уже упоминал, что в Афины я попал на Масленицу, в самый разгар карнавала. Такой карнавал мне пришлось видеть в первый раз, и не знаю, может быть, холод тому причиной, но как-то не замечается особой радости и веселья в толпе. Костюмы и маски смешались с обычной толпой и теряются в ней; больше юная, зеленая молодежь, идут группами, толпами; по дороге покупают конфеты, которые продаются тут же, на улицах целыми мешками. Вот и весь карнавал. Говорят, что теперь не время для карнавала: война с кемалистами [422]забрала всю молодежь.

Возвращаюсь в Салоники ни с чем. Опять Пирей. Этот переезд из Афин в Пирей по электрической железной дороге очень напоминает переезд из Петербурга в Царское Село: та же фабричная труба, огороды, пустыри; такие же вагончики, такая же нарядная публика, такой же короткий срок переезда, 20–25 минут.

Возвращаемся из Афин втроем: я, Матвеев и маленький пьяненький Василий, вечно румяный, улыбающийся, волокита, который даже за несколько дней пребывания в Афинах успел завязать несколько интрижек; тот самый гуляка, который ночью после пирушки, вернувшись в барак, перебудил и насмешил всех, уверяя, что у него вылезают кишки, и умоляя положить на кровать отдельно его голову и ноги, о туловище он мало заботился, вероятно, полагая, что без кишок туловище все равно ничего не стоит.

Перед самым нашим отъездом из Афин распущенное офицерство устроило Матвееву шутовские проводы, с кошачьим концертом, с самыми неприличными песнями и издевательством. Между тем за все время пребывания в бараках Матвеев старался занимать скучающее общество рассказами из чудодейственного мира йогов; около него постоянно по вечерам собиралась толпа слушателей и производились какие-то опыты. Хотя я и ранее заметил, что слушатели из-за потехи и от скуки его высмеивали, но все же я никак не ожидал, что можно настолько одуреть от скуки, чтобы потерять всякую меру приличия. Матвеев при всем своем философском настроении, видимо, был поражен и сконфужен такой незаслуженной обидой. Одуревшие шалопаи пробовали было и меня втянуть в свои шутовские эксперименты, но скоро убедились, что около меня не разгуляешься, и быстро отстали. До какого цинизма доходили шутки этой якобы больной компании, содержавшейся в госпитале! Не могу не вспомнить отвратительной сцены, когда один из наиболее развращенных офицеров, не стесняясь присутствием посторонних, среди ночи изображал в лицах и в соответствующих интонациях восторги супружеской любви. Трудно представить себе большую распущенность.

Он же являлся и заправилой, и регентом кошачьего концерта, заданного бедному Матвееву за его йогу, причем весь сарказм был построен на неприличном созвучии слова «йог».

На обратном пути из Афин мы попали в жестокую бурю и, несмотря на сильные страдания от качки, я не мог не смеяться, видя, как наш волокита без кишок перепугался и неотвязно приставал к капитану, не потонет ли пароход? Море бросало наш небольшой пароход, как скорлупку, но до гибели парохода было еще очень далеко, об этом никто и не думал, а тем менее капитан.

Матвеев держал себя в другом духе: он старался казаться бывалым и все перевидевшим на своем веку человеком; видимо, он также не на шутку перепугался и сильно страдал от морской болезни. Но наутро, когда мы пристали на несколько часов в Вало, он старался уверить нас, что он беспечно спал без просыпа, даже и не заметил бури. Всю ночь мы простояли на якоре, ожидая рассвет. Но Матвеев, «бывалый морской волк», уверял нас, что мы несемся на всех порах, хотя даже для малопривычного уха было ясно, что винт не работает, а работает лишь электрическое освещение.

Утром в открытом море буря еще усилилась. На этот раз мы уже не спускались в трюм, а выискали себе местечко на носу парохода среди бочек вина, ежились от холода, забиваясь под какой-то старый тент, но зато пользовались свежим воздухом и сравнительной чистотой палубы. Все же чувствовалось, что мы какие-то ненастоящие пассажиры: те сидят и лежат в каютах на диванах, им по звонку подают кофе, воду и все, что они потребуют. А мы – беженцы, русские парни, которым ради Христа отвели местечко среди бочек и прочего груза. Наконец-то необъятная Салоникская гавань, шторм и здесь развел большую волну. А тут еще глупейшие порядки останавливаться на рейды, ни в каком случае не причаливая к молу. На лодке волнение еще сильнее чувствуется. Но наш румяный ловелас уже забыл свой испуг в ожидании близкой гибели корабля; он уже перемигивается с какой-то греческой девицей.

Поездка в Афины стоила мне около 200 драхм, достаточно измучила меня и не дала ровно никаких результатов. По возвращении я узнал, что камергер Г. с семьей уже поспешно выехал в Сербию: вот что значит уметь прилипнуть как банный лист.

Надо придумать что-нибудь другое, чтобы выбраться из Салоник. Решаю послать министру Пашичу подробную телеграмму и периодически посылать такие телеграммы, пока не добьюсь разрешения. Надо подумать также и о том, чтобы на дорогу пополнить свои затраты. Еще в пути на корабле Серафима Константиновна познакомилась с неким Ткачуком, который оказывал ей с ребенком некоторые услуги, уступил свою полушку, подарил ребенку меховую безрукавку, доставал кое-что съестное и пр.

Человек бывалый и практичный, Ткачук и в Салониках не растерялся, подобрал компанию и начал торговлю по перепродаже на окрестных базарах оставшихся на складах гимнастерок и рейтуз. По-видимому, дело у них шло бойко, ибо компаньоны не стеснялись в расходах и сильно покучивали в городе, особенно известный уже нам ловелас. Я хотел также войти в их компанию, внеся пай, о чем и переговорил с Ткачуком. Результаты, однако, получились неожиданные: в компанию меня не приняли, вероятно, опасаясь моего контроля над их расходами по ресторанам. Но аппетиты компании на мой пай уже разгорелись, и Ткачук со своим другом тотчас заказали себе новые костюмы – заветная их мечта с самого первого момента высадки в Салониках. Вся эта комбинация мне очень не понравилась, тем более что переговоры эти совпали с пробной операцией Серафимы Константиновны, которая дала им свои 150 драхм на срок. Срок прошел, а деньги не возвращались. Серафима Константиновна же из себя выходила от такой неаккуратности, а Ткачук спокойно уверял ее, что он вышлет ей деньги в Сербию.