Алексей Иванов - Сердце Пармы [litres]

Пестрый вошел в сопровождении нового человека в длинной черной рясе и со Стефановским посохом в руке. Человек был высок, худ и очень сутул. В его подвижном лице было что-то собачье: улыбчивое и умное, но хищное.

– Познакомься, князь, – сказал Пестрый, брезгливо рассматривая Михаила. – Это новый владыка, епископ Филофей. Небось наслышан.

Михаил не полез целовать руку и крест, только поклонился. И Филофей не стал чваниться, ответил сдержанным мирским поклоном.

– Не по чину вырядился, князь, – заметил Михаилу Пестрый.

– Зато по чести.

Пестрый подергал губами, словно примеривался к словам.

– В любовь нам с тобой играть нечего, князь Михаил, – решительно начал он. – Потому давай сразу о делах. Новый порядок княжения в Москве тебе уже разъяснили – знаю. Пермским князьцам я волю Москвы передал. Тебе остается лишь ясак собирать. Книги ясачные по новому уставу заведи. Дружину я тебе оставлю. Люди в ней бывалые, добровольные. Кто за выгоду решил здесь служить, кто за славу, кто за укрытие от былых грехов, ну, а кто и по дури. Воеводить пока что сам буду, а как уеду – поставь Никиту Бархата. Или Максима Корытина. Пермяков не принимай. Запомни: дружина тебе не для ратных походов дадена, а для узды на своих же князьцов. О походах не помышляй, незачем это.

– А вогулы?

– О вогуличах можешь не тревожиться. Держи заставу, и хватит. Скоро Асыка помрет, его место займет Течик, а он с Калпаком крест Ивану Васильевичу целовал.

– У Асыки сын есть, Юмшан, да и с чего это Асыке скоро помирать?

– Стар он, – небрежно пояснил Пестрый, и Матвей глянул на отца: кому московский князь вздумал рассказывать о вогуле? Но Михаил сидел неподвижно, глаза опустил. – Асыка еще святителя Стефана видел, а это почти сотню лет назад было. Велик век, но не бесконечен.

Михаил не возражал, молчал.

– На Святки я в Усолье поеду, – продолжал Пестрый. – Там дружину соберу, воеводу поставлю. Та дружина, конечно, под твоей рукой будет, но шибко ты на нее не надейся. Следи, чтоб воевода не заворовался, в Москву доноси. На будущий год по вешней воде пойдешь со мной Афкуль изгонять, если к тому времени афкульские татары сами не уберутся. Здесь, у Покчи, ихний шибан табором стоит – знаю я, начнет тебе золото сулить, чтоб ты его не трогал. Не вздумай соблазниться! Татарам здесь не быть, сам Иван Васильевич повелел. И вот только после Афкуля я отсюда уеду. Княжь дальше сам, дел у тебя много.

– Дел много, да ты их все переделал.

Пестрый хмыкнул.

– А я привык за собой пустое место оставлять, – сказал он и улыбнулся так, что Матвею сделалось холодно. Матвей словно наяву увидел это пустое место за спиной Пестрого: поля, усыпанные мертвецами, сожженные города… – Столицу твою я сюда перенес, – добавил Пестрый и чуть притопнул ногой. – В Чердыни столице не бывать. Чердынь – это непокорство. Так что тебе нужно сюда перебираться.

– Нет, я из Чердыни никуда не уйду, – спокойно возразил князь Михаил, и Пестрый удивленно уставился на него.

– Это почему же? Бунтуешь?

Михаил покачал головой. Матвей во все глаза смотрел на отца, словно подталкивал его: «Встань, скажи: „Пошли вон! Я князь!”»

– Свое я уже отбунтовал, – сказал Михаил, и взгляд княжича потемнел от ненависти и стыда. «Трус! Червяк раздавленный!» – беззвучно кричал Матвей отцу. – Здесь, в Покче, и без меня князей хватит. Что ж, властвуйте. Ты, князь Федор, к пустому месту привык, а я к свободе. Не могу я в свою душу чужую волю вставить, будь она хоть трижды московская. Княжьте без меня. Если вам имя мое понадобится – вот, сына оставляю. А сам уйду. Буду жить в Чердыни. Просто жить.

– Отрекаешься? – быстро спросил Пестрый.

– Была мысль, – кивнул Михаил. – Но я ее еще не додумал. Пока подожду. Княжеское званье мне бог даровал, негоже мне бога поправлять.

– Ты его делами своими поправляешь! – вдруг подал голос епископ и стукнул об пол посохом. – Гордыня тебя заела!

– Да хоть вша, – равнодушно отмахнулся Михаил. – Ну, давайте завершать наши посиделки. Темнеет уже, а мне десять верст обратно мимо волчья топать. Я вас послушал, вы – меня. Ничего нам не изменить друг в друге, да и незачем. Останемся при своих. Бывайте здоровы, государи…

Михаил встал, поклонился, нахлобучил шапку и пошел в сени. Матвей смотрел отцу вслед и, сам того не замечая, щипал и драл мех беличьей опушки кафтана. Отец был жалок, но что-то в нем оставалось непонятное княжичу, от чего Матвей сейчас не жалел, а ненавидел отца. «Тебя разбили! Разбили! Тебя победили, трус! Тебя сломали! – Ненавистью княжич глушил свой стыд. – Я не хочу знать такого отца! Ты не князь, а хорек! Я таким не буду!»

Быть настоящим князем, воином и победителем – только этим Матвей с его яростной дедовской и материнской душой и мог ответить людям и всей несправедливости своей еще короткой жизни. Он уже знал, что княжество их – самое дальнее, бедное и захудалое на Руси, а род ничем не велик. Пермские же князьцы своими предками звали Войпеля и Ена, великих канов, богатырей Перу и Кудыма, могучих медведей, росомах, лосей, тайменей. Отец был далек и не мог поддержать сына, а мать была сумасшедшей и убегала в леса. Взрослые пренебрегали княжичем, потому что он был крещен, потому что отец его был беден, следовательно, глуп, к тому же мужской силы ему, видать, недоставало, чтобы выбить из жены злого духа. Мальчишки-ровня боялись Матвея за крепкие кулаки и ведьму-мать. Судьба отняла у княжича обоих людей, кто был добр к нему и кого он полюбил, – Полюда и Бурмота. Стать настоящим князем – только это и могло покрыть позор и нищету жизни княжича.

Матвей ненавидел Пестрого за то, что тот покорил его княжество и разбил отца, но остался жить рядом с ним, чтобы дышать воздухом победы. А отца Матвей начал презирать. Он таким не будет. Он вырастет и станет настоящим князем.

Но расти надо долго, а князем хотелось быть сейчас. На следующий день Матвей вошел в горницу Пестрого, пока князя не было, открыл сундук и вытащил кафтан, украшенный соболями, золотом и самоцветами. Здесь, в Перми Великой, Пестрый надел его только два раза: когда освящали часовню в Бондюге на месте срубленной Прокудливой Березы и в день сражения на Искорке. «Небось больше некуда надевать, всех уже победил… Значит, не заметит», – зло подумал Матвей и, не колеблясь, сорвал с кафтана золотую пуговицу с яхонтом.

На покчинском валу он высмотрел, что шибан Мурад куда-то поехал с ратниками, вывел из конюшни коня Вольги и поскакал в табор. Порвав конем алый шнур ограждения, Матвей остановился у юрты шибана. К нему со всех сторон уже бежали слуги, рабы, стражники. Татарин в броне и с мечом взял коня под узцы.

– Ты кто? – спросил он.

– Я Матвей, пермский князь! Мне нужен Мурад!