Олег Тихомиров - Во широкой степи

Надёжной крепостью был Черкасск. Его сорок пушек смотрели во все стороны. Стоял городок на реке, шесть станиц окружали его, защищая подступы. Атаман Максимов считал: булавинцам ни за что Черкасск не взять.

— Отсидимся, — сказал он всей старшине, — а там, глядишь, Долгорукий подоспеет с подмогой.

Тем временем челны Булавина уже двигались по Дону мимо станиц, прикрывающих Черкасск. Станичники встречали их яростным огнём. Хоть и знали булавинцы о придуманной военной хитрости, а всё же у многих побежали по спине мурашки. Страшновато, когда по тебе палят. Но глядь — впрямь нет никакого урона от этой жаркой стрельбы.

— Что, молодцы, присмирели?! — крикнул своим Булавин. — А ну отвечай дружнее!

И вот загремели ружья булавинцев.

Казалось, от одного лишь грохота, что стоял над рекой, разлетятся челны в щепы.

Лукьян Максимов вслушивался в отчаянную перестрелку. «Да, близко подступил Булавин, — думал войсковой атаман, — но Черкасск ему не взять. Зубы поломает. А там подойдут царские полки…»

Атаман захотел выйти на городскую стену, поглядеть на всё своими глазами. Но едва он вместе со старшинами появился на улице, как был окружён толпой. Два казака выхватили у него пистолет и саблю.

— Да вы что?! — воскликнул Максимов.

— Ничего, Лукьян Васильевич, кончилось твоё атаманство.

Старшина тоже была разоружена. Восставший в Черкасске народ распахнул ворота перед Булавиным.

Весело заиграло, заплескалось над городом знамя восставших. Прикрепил его к длинному шесту старый казак Иван Лоскут.

Немало было верных товарищей у Кондратия Афанасьевича.

А самый близкий — Иван Лоскут. Сорок лет назад беглый крестьянин Ванька плавал на челнах с донским атаманом Степаном Разиным, который тоже вступился за голытьбу и обиженных.

Про атамана Разина, что заставлял дрожать от страха царских воевод, взял город Астрахань, но потом был предательски выдан властям богатеями, ходило немало песен. Подавили то восстание. Казнён был в Москве Степан Разин. Да остался навсегда в памяти и в сердцах у простого люда.

С тех давних времён хранил Иван разинское знамя. И вот вновь теперь забилось оно на ветру среди булавинцев. Совсем как в пору славного Разина.

Старик Лоскут был высок и худощав, с прямой спиной — когда он шёл, чудилось со стороны, будто шест вышагивает. Седые длинные усы его висели понуро, да и нос с небольшой горбинкой оттянулся книзу. Лоскут на коне скакал так, что молодым не угнаться, и саблей лихо рубился, из ружья метко стрелял.

В войске у Булавина Лоскут был полковником. С ним Кондратий Афанасьевич советовался чаще, чем с другими: ценил старика за ясный ум и рассудительность.

Максимова привели к Кондратию Афанасьевичу. Атаман Войска Донского насупившись взглянул на Булавина.

— Вели отпустить меня, Кондрат. Не тебе надо мной суд вершить. Войсковым атаманом меня круг [4] Круг — сходка, собрание казаков. выбирал.

— Развязать ему руки, — приказал Булавин и добавил, обращаясь к Максимову: — Не убежишь. А коли круг тебя выбрал, он же и судить тебя будет.

— Опомнись, Кондрат, — глухо проговорил Максимов. — Царёвы полки на Дон идут. Государь тебя не простит.

Собравшийся круг решил: Лукьяна Максимова и тех атаманов, что жгли станицы восставших и людей губили, предать смерти.

Максимов попробовал заговорить по-другому.

— Браты, — обратился он к кругу. — Я такой же казак, как и вы…

Договорить ему не дали. Зашумели:

— Чёрту ты брат!

— Себе добро наживал, а нас грабил.

— Рядится волк в овечью шкуру!

Новым войсковым атаманом круг выбрал Кондратия Афанасьевича Булавина. Было это в мае 1708 года.

Перво-наперво Булавин приказал снизить цену на хлеб, чтобы не было голода среди вольных людей.

Полки князя Долгорукого вошли в Воронеж. Не зная, что случилось с атаманом Максимовым, Долгорукий написал ему в Черкасск, чтобы тот пустил весть по всем городкам: царское войско идёт, пусть донцы приносят повинную, а станут противиться, будут «пожжены все без остатку».

Булавин повелел собрать в Черкасске круг. Тысячи повстанцев собрались на большом поле. С утра над городком навис зной. Ветер, вяло веявший из степей, прохлады не приносил. Он был сух и горяч, он впитал в себя запахи выжженных трав, среди которых выделялся горький запах полыни.

Казаки то и дело доставали огниво, запаливали трут, раскуривали трубки. От табачного дыма, казалось, меркнет солнце.

Да оно и впрямь стало меркнуть: всё заполняла пришедшая нивесть откуда мгла.

Кондрат Афанасьевич стал на пустую бочку посреди поля. Гул голосов стих.

— Братья-казаки! Ведомо вам, что государевы полки идут на нас для разорения. От рук царёвых карателей уже гибнут вольные люди на Хопре, Северском Донце и Волге. Сгорели их городки и станицы. Слезами и кровью полита их земля. Выбор у нас таков: либо стоять будем за волю до последнего вздоха, либо повинимся перед государем да наденем на себя хомут.

Зашумел круг:

— С нас шкуру драть, а мы — на колени!

— Не бывать тому!

— Веди, атаман, на бой!

Долго ещё бурлил круг, унять его не было никакой силы.

А сизая мгла в небе сгущалась.

Ветер вовсе исчез.

На вербах, что росли по краям буерака, даже лист не шелохнётся.

— Тихо, казаки! — Булавин выдернул из ножен саблю, взмахнул ею. — Про себя скажу так: коли стал я с вами за правду против боярского племени и старшин, с дороги этой не сверну.

Голос у атамана был зычный. Казалось, не на Черкасском круге держит он речь, а говорит со всем Доном. Закончил Булавин так:

— Клянусь быть с вами до смертного часа. А ежели я отступлюсь и не исполню слов своих, пусть мне отсекут голову.

Пошёл дождь. Как из ведра. Будто небо теперь торопилось выдать с лихвой всё то, что было земле не додано. Круг не расходился. Повстанцы кричали: