Борис Акунин - Русский в Англии: Самоучитель по беллетристике [litres]

В гостинице «Саблонье» молодой человек взял самый дешевый номер, под крышей, и первое, что сделал, отправил городской почтой письмо по записанному на бумажке адресу. Потом поглядел в окно на оживленнейшую в Лондоне площадь. Она маняще сияла газовыми огнями (уже наступил вечер), но соблазны цивилизации Бахметева не привлекали. Он был любознателен, но не любопытен. Разница между двумя этими свойствами, как известно, заключается в том, что любопытный человек интересуется всем подряд, а любознательный – лишь тем, что ему нужно для дела. Город Лондон для бахметевского дела был ни за чем не нужен.

S. Rawle. Hotel de Sabloniere, Leicester Square, London. First half of 19th century. Engraving. Bridgeman/Fotodom.ru.

Павел Александрович решил, что лучше выспаться. Спать он мог в любое время суток, а при необходимости мог сутками и вовсе не спать.

Кровать ему не понравилась, особенно матрас. Любой другой постоялец счел бы его комковатым и жестким, но Бахметев привык спать по-другому. Он скинул матрас вместе с простыней и подушкой на пол. Достал из портпледа странный предмет – тонкую подстилку, всю утыканную канцелярскими кнопками, и преспокойно улегся на это пыточное ложе. Кожа у Павла Александровича была дубленая, привычная к подобному обхождению.

Минуту спустя аскет крепко спал.

Больше всего на свете Александр Иванович ценил приятность; всяческое страдание и даже просто неудобство его травмировали. Любимое слово у него было «комфорт». Например, желая сказать, что какое-то действие для него неприемлемо, он говорил: «Это для меня будет некомфортно».

Представления о комфортности у этого человека были не вполне дюжинные. Он довольно легко мирился с лишениями и даже опасностями (в его негладкой жизни случалось всякое), но совершенно не выносил душевного разлада, а в это, согласитесь, крайне неприятное состояние Александра Ивановича могло повергнуть что-то вовсе постороннее, о чем нормальный человек и не задумался бы. Скажем, известие о голоде в Калькутте или о массовой порке крестьян в Полтавской губернии, хотя ни в Индии, ни в Малороссии наш Александр Иванович отродясь не бывал. Тем не менее он не возвращал себе комфортности, пока не сделает взнос в пользу голодающих или не откликнется гневной статьей на полтавское безобразие – такой уж это был моральный сибарит.

По утрам он всегда читал обширную корреспонденцию. Основная ее часть поступала из России. На конвертах часто писали просто «Г-ну Герцену в Лондон». Писем было так много, что почта ее величества научилась их распознавать и отправляла прямиком в Патни, где проживал знаменитый exile.

В большинстве писем рассказывалось о всяких отечественных непотребностях, и Александр Иванович мучился. Это, впрочем, было полезно. Сильные эмоции потом выплескивались в страстную публицистику.

С. Левицкий. Портрет Александра Ивановича Герцена. 1861. Фотопортрет. Государственный Эрмитаж.

Отложив в сторону листки, где красным цветом, словно кровоточащие раны, выделялись обведенные места, Герцен придвинул другую, маленькую стопку городской почты. Приятное – письмо от Луи Блана, приглашение на пасту от Джузеппе Мадзини, каталог новых поступлений из книжной лавки – пока отложил. Придвинул два конверта, где в качестве отправителей значились незнакомые русские имена. К Александру Ивановичу как самому известному в Англии соотечественнику часто обращались разнообразные просители, нуждавшиеся в помощи, обычно денежной. Отказывать было некомфортно. С давних пор он обложил себя «седмицей» – одну седьмую дохода оставлял на то, чтобы тешить свою моральную изнеженность: помогал тем, кому нельзя не помочь. Делить все поступающие суммы на семь было неудобно, но Александр Иванович любил цифры и дробей не боялся. Он и свое время обложил той же пошлиной: каждый седьмой день, воскресенье, держал у себя открытый дом для эмигрантов. Большинство жили скудно и приходили не только пообщаться между собой, но и просто досыта поесть. Сборища были хозяину в тягость, потому что эмигранты по большей части публика скучная и вздорная, но ведь для многих герценовские воскресенья – единственная отдушина в жизни на чужбине.

Одно русское письмо оказалось от студента, которому не хватало денег на билет домой, в Москву. Александр Иванович положил в конверт два бумажных фунта и сделал соответственную запись в книге учета. В сем месяце «седмичные» средства уже были все исчерпаны, пришлось добавить из тех, что отводились на личные удовольствия. Можно будет, например, купить табак подешевле, ничего ужасного, а еще лучше – курить вместо трех сигар две, оно и для здоровья лучше.

Второе письмо заставило получателя вздохнуть. Некто Бахметев, остановившийся во вполне буржуазной гостинице «Саблонье», то есть очевидно человек со средствами, покушался на нечто более дорогое, чем деньги – на время Александра Ивановича: просил о встрече, причем безотлагательной.

Можно было и проигнорировать, оставить без ответа, но в угловатом, некрасивом почерке, в нескладности стиля чувствовалась нервная энергия, да и во фразе «весьма обяжете, дело отложения не терпит, ибо имею очень мало времени» была экстренность. Быть может, у человека смертельная болезнь или крайняя необходимость? Не так ли пишут, хватаясь за соломинку самоубийцы? Нормальный человек сказал бы себе: да мне-то что? Но моральное сибаритство – штука нежная.

«Я в любом случае собираюсь в типографию, оттуда и до Лестер-сквер недалеко, – сказал себе Александр Иванович. – Право, оно лучше, чем ежели этот явится сюда и съест весь день».

И на душе у него сразу стало комфортнее.

Господин Бахметев никак не походил на самоубийцу, и со здоровьем, судя по широким плечам и румяности лица, у него все было преотлично. На вопрос, в чем причина и, главное, неотложность дела, он ничего не ответил – то есть буквально ничего, только смотрел на нежданного гостя своими широко расставленными глазами да помаргивал.

Подождав немного, Александр Иванович начал раздражаться. Ему пришло в голову, что это обыкновенный «tourist», как он называл праздных соотечественников, приезжавших посмотреть на достопримечательности британской столицы, к числу которых относился и знаменитый издатель «Полярной звезды», а теперь еще и «Колокола».

– Послушайте, сударь, ежели вам нечего мне сказать, какого черта вы мне писали? – сурово молвил Герцен, умевший с невежами быть невежливым.

– Я Россию очень люблю. Как и вы, – невпопад ответил Бахметев и запнулся. Он и потом все время запинался. Видно было человека, привыкшего более к внутреннему монологу, нежели к диалогам. – Но я ее специально обошел, посмотрел и разъяснил. Там не скоро станет интересно жить такому, как я. Не при моей жизни.