Юрий Давыдов - Жемчужины Филда

Башуцкий вымученно усмехнулся. Лагерным мазохизмом были вариации на тему: «Мы тут горбим, а там наших баб… во всю Ивановскую». Башуцкий не верил, его Катерина не такая, как все. Оказалось, и не такая, и такая же. Вымученно усмехнувшись, он промолчал. Не хотел унизить Катерину всепрощением каторжника-страдальца? Поэзия. Оголодавшей плотью желал он жену свою и ужасно боялся, чего до лагеря не испытывал, ужасно боялся оплошать. Проза.

Потом пили чай, курили (Катерина курить начала в очередях с передачами), да, чай пили, смеялись… Вот тогда-то и надо было расстаться, спокойно и грустно расстаться, потому что жизнь уже развела их, и они это чувствовали, но не то чтобы не хотели, а не могли в этом признаться ни каждый себе, ни один другому.

Года два склеивали разбитый горшок. У Катерины было не умозрительное представление о долге, а родовое, от прадедов досталось, потомственных священников. Она не прочь была повеселиться, поплясать, но жизнь принимала не праздником, а юдолью. Принимая, склеивала горшок, что и было исполнением долга… А Башуцкий при первой же близости с Катериной чувственно понял, что однажды и навсегда проиграл «этому человеку». Он не умел избавиться от мерзейшего подглядывания и за ней, и за собою. А в иные минуты было нечто «шизоидное». Он как бы сопротивлялся загробной победе Лютого, всей здравствующей сволочи и тому вот, в желтых полуботинках. Не Лютый бы со своей сволочью, жили бы вместе и умерли вместе, твердил себе Башуцкий в какие-то сумасшедшие минуты. Но Аполлон Аполлонович, язвительный зек довоенного разлива, скалил желтые крепкие зубы: «Сколько мартышка ни вертись, а попка голая». И приходилось признавать свою дрянность, признавать не победу Лютого, нет, пошлейшее самолюбие и еще черт знает что.

Башуцкий стал выпивать, и выпивать крепко. Начались скандалы. Он пускал в ход банальное, жалкое: «Ты меня не понимаешь». Катерина, впиваясь ногтями в ладони, гневно отвечала, что она-то понимает, очень хорошо понимает мелкую, дряблую душонку, эгоцентризм, себялюбие избранничества — как же, «он пишет!» — и называла Миличку «обаяшкой». Презрительное словцо бесило Башуцкого прорывом, пусть и мимовольным, телесной неудовлетворенности Катерины. Он не ошибался. Ошибалась она, считая, что «это» над нею не властно.

После скандалов Башуцкий как бы оказывался на безлюдном полустанке — моросит, поезда нет и не будет, а день без числа. «Я сел под окно. Виду никакого», — записывал кто-то из пушкинских персонажей. Он сидел под окном, виду никакого.

Кончилось тем, что Катерина хлопнула дверью. Измученный Башуцкий перевел дух: «Пусть уходит». И все же дважды иль трижды пытался встать, что называется, на дружескую ногу. Дурак! Он получил гневный отпор. По мнению Милия Алексеевича, это было справедливо, как и латинское: да свершится правосудие, хотя бы погиб мир. Но и обидно, ведь он же хотел по-хорошему.

Все давно минуло. Однако оттуда, из минувшего, струился отсвет, как бы поясняющий один из многих недостатков его беллетристических опытов. Он не то чтобы избегал изобразить женское сердце, женский характер, а попросту, словно бы и не замечая, обходился без них, как обходился, скажем, без абстрактной живописи. У него не возникала потребность сопереживания слабому полу — такое же несовершенство натуры, как и отсутствие музыкального слуха.

Вот и сейчас была ему без нужды мадемуазель Жорж. Он бы сказал: «Пусть уходит». Но в груди корсиканца билось не столь черствое сердце, и, отложив планы всемирного господства, он отправился к ней.

Мадемуазель Жорж, черноволосая, черноглазая двадцатитрехлетняя актриса с роскошными формами и лицом античной богини, подвывала в классических трагедиях. Тот самый случай, когда говорят: «Весь Париж от нее без ума». Если разделять мнение государя и его посла о Бенкендорфе, флигель-адъютанту остаться «без ума» труда не составило. Ума, вероятно, и не требовалось, чтобы петербургский лейб-гвардеец счел себя победителем непобедимого, а заодно и его маршала. Правда, с некоторой натяжкой: и Наполеон, и Мюрат, мастера быстрого маневра, уже успели переменить «предмет». Как бы ни было, мадемуазель Жорж влюбилась в Бенкендорфа настолько, что решилась следовать за ним на край света.

Ей рукоплескали в Павловске и Москве, хотя Пушкин находил парижанку «бездушной», а записной театрал Жихарев — «глуповатой». Вероятно, оба были правы, но Жихарев больше. Она писала матери о «добром Бенкендорфе» и подписывалась «Жорж-Бенкендорф». Увы, рассеянный Бенкендорф-отец явил зоркость: у твоей актрисы есть бриллианты, презентованные Наполеоном, однако прочного состояния нет. Бенкендорф-сын улизнул в Финляндию, на войну. Государь ему не препятствовал, ибо находил, что м-ль Жорж «в его вкусе». Увы, он остался с Нарышкиной, чем сильно досадил ее противникам: многие при дворе уповали на падение «нарышкинской партии» в случае виктории м-ль Жорж.

Все это нисколько не занимало бы Башуцкого, когда бы не подозрение в интриганстве Бенкендорфа. В Петербурге полагали, что веревочка вилась еще в Париже. Дескать, имел он поручение, клонившееся к устранению Нарышкиной посредством греческой богини. Милий Алексеевич ребуса не решил. Но поведение флигель-адъютанта следовало счесть неблаговидным. И с точки зрения Катерины, и с точки зрения вдовствующей императрицы — государыня сердилась на своего протеже. Башуцкий, напротив, был снисходителен. Кому охота быть рогоносцем, даже если рога дарит венценосец? И все ж не грех было бы и пожалеть м-ль Жорж! Так нет, женофоб Башуцкий пробормотал: «Пускай она поплачет, ей ничего не значит…» Как говорится, в какой-то степени он был прав. Мадемуазель быстро утешилась с мужем своей соперницы. И вскоре отправилась за кордон. Судьба ее нисколько не занимала Милия Алексеевича потому хотя бы, что Бенкендорф вывез из Франции более существенное, пусть и менее материальное.

Там, во Франции, посреди удовольствий, самое жгучее из которых вознаграждалось французской болезнью, флигель-адъютант проникся страстью к тайной полиции и осознал свое предназначение. Тому был свидетель в высшей степени искренний. Правда, сей очевидец одно время подвизался во масонстве. Как и Бенкендорф, как и Пушкин. Но Милия Алексеевича еще не успели застращать ни масонами, ни жидо-масонами, и он не сомневался в правдивости князя Волконского.

Декабрист из заглавных, осужденный, при участии своего давнего и близкого друга Бенкендорфа, на двадцать лет каторги, Волконский писал мемуары в старости, когда научаются ценить добрые намерения, пусть и оставшиеся добрыми намерениями. Писал после смерти друга своего, сделавшегося шефом жандармов. Стало быть, не ищите ни тонкого, ни толстого расчета.