Юрий Давыдов - Жемчужины Филда

Может, и подрались бы, да схлопотали подзатыльники от вахтенного привратника. Разошлись, недовольные друг другом. А сейчас, на марше, флейщик, освещенный ребячьей завистью, был очень доволен.

Но вот по знаку своего старосты барабанщики мгновенно-округлым движением выпростали из гнезд в медных бляхах барабанные палочки, тугая телячья кожа отозвалась дробным раскатом, и флотский экипаж, батальону равный, хлынул из горловины Галерной улицы на Сенатскую.

Небо сразу раздалось широко, нараспашку. Толстые тучи, орудийно клубясь, порошили острыми снежинками. Слева поодаль державный конь на Гром-камне хрипел, оседая крупом. Пропасть чуял?

Грозные знамения оставались, однако, незамеченными. Никто не знаменовался щепотью ни в мятежных полках, ни в тех, что присягнули Николаю. Гвардейский флотский экипаж развернулся фронтально на фланге сотоварищей-бунтовщиков из Московского полка и лейб-гренадерского. И вот она, огромная косморама противостояния. Тут бы изобразить перво-наперво конную гвардию, она уже недружно, без азарта атаковывала мятежников, да боязно потерять из виду мальчика с флейтой в озябших руках.

Флейщик Андреев Федор вспотел на марше, а теперь остыл, зазяб. Впору флейту за пазуху и крест-накрест хлопать по бокам, как ваньки-извозчики на бирже. И вдруг Губан отшатнулся, будто под нос пылающую головешку сунули: кавалергарды!

Нет, не примерещилось — двинулись на мятежников двумя эскадронами, вознося над гривами тусклый блеск палашей. Снегирь обомлел. Его сгребли в охапку и споро, словно в три гребка, убрали в тыл. Он слышал:

«В штыки надо, ребята. Кобыла на штык не пойдет!» — «Нет, дура лучше достанет, пулей надо, пулей». Он услышал выстрелы. А поворот эскадрона и как повалились кавалергарды с картинных коней, этого не увидел. «Ну, Федул, чего ж губы-то не надул?» Ах, стыд-то какой. Досадливо работая локтем, Губанчик стал продираться вперед.

«Ура-а, Конституция!» — донеслось из каре московцев и лейб-гренадеров. Флотские тоже закричали: «Ура-а, Конституция!» Какая она из себя, жена великого князя Константина, никто знать не знал, лишь бы не с Николаем спала. Да и хрен с ней, с Конституцией, если внятен призыв с высоты Сената, где статуя Справедливости.

А на крыше Сената и между колоннадой — труба нетолченая простолюдинов, питерские смешались с пришлыми. Эти вот — наплывные мужики — вперебой рядились с подрядчиками у Синего моста или у Казанского, а по весне, приладив котомки, возвращались в деревню, вздыхали: «Эх, Питер, бока вытер…» Но сейчас и они, пришлые, и питерские, здешние, в сумраке неразличимые, кричали служивым: «Не выдавай во-о-лю!» А Федор Андреев, флейщик, уже занял свое место рядом с барабанщиками и теперь нипочем, хоть тресни, в тылах не окажется.

Три часа минуло, как в гулкой Галерной грянули барабаны, но никакого «приступа», никакого штурма не было, а были мрак, холод, нетерпение, недоумение, была пальба, внезапно возникающая и внезапно смолкающая, и опять в молчанку играли.

Вконец прозяб Снегирь, зуб на зуб не попадал. И под ложечкой змееныш посасывал, с утра не емши. На Екатерингофском в казарме тепло, кок-бобыль к нему ласковый; дух поварни ноздри тронул, флейщик 8-й роты головой мотнул, отчего красный султанчик на кивере встрепенулся.

Вверив мальчика-первенца Саперному батальону, государь верхом отправился на Сенатскую.

Бунт — следствие заговора, ведают, что творят. Осмысленный бунт заслуживает беспощадности. Видит Бог, почин злодеев. На Милорадовича, героя Двенадцатого, руку подняли, митрополита взашей прогнали. Он, государь, уговаривал чернь разойтись, сволочь вопила: «Ишь, мягонький стал!» Бог свидетель, почин злодеев. Брат Михаил сказал: картечью, картечью. Последний довод королей. Но легко ли русскому царю пролить русскую кровь? Увы, таков ход вещей. И все же он предпримет еще одну попытку словесного вразумления.

Он дал коню шпоры. Хорошо был подкован конь, не оскальзывался на гололедице. И не хрипел, как тот, медный, на Гром-камне.

Красный султанчик на кивере опять встрепенулся, звук безобразный услышал флейщик. Будто нотные знаки всех партитур сорвались с нотных станов и вязок — черные кружочки с черными хвостиками визжали, рассекая мрак, зззвук безобразз…

В реестре убитых 14 декабря 1825 года были указаны военные и невоенные, указаны и малолетки — девятнадцать душ. Великому князю Михаилу, брату государя, сказали, что одним из первых пал от картечи флейщик морского экипажа Андреев Федор. Великий князь опустил глаза:

— Несчастное дитя.

После кофию княгиня Ш-ва писала московской родственнице:

«Мы хорошо обережены, целый полк около нашего дома. Посылаю тебе ноты, очень красиво, особенно вальс».

Дом, хорошо обереженный, смотрел окнами на контору «Общества дилижансов». Оттуда по вторникам прибегал мальчишка. Княгинину почту любезно отправляли скорыми каретами.

Рассыльный так и не явился. Княгиня послала своего человека. Конторщик просил передать ее светлости, что дилижанс отправится завтра, в девять. Как обычно. Да-с, как обычно, по средам и пятницам.

Никита Козлов, дворовый человек Пушкиных, прислонившись к кафельной печке, рассказывал барину, сидевшему в креслах, о давешнем происшествии на Сенатской площади.

Началась пальба, все ударились бечь, он тоже; увидел мальчонку, весь в кровище, подхватил, такой легонький, бечь перестал, шагом, шагом пошел, сам и не знает почему; мальчонка на руках у него хрипит, что делать, куда нести, а кругом крик, визг. Ну, потом видит, помер парнишка, отдал душу, а куда нести, неизвестно; положил в сторонке, чтоб не затоптали, да, в сторонке, значит, у господского подъезда, как подкидыша кладут, прости, Господи. Ну и опять сломя голову, кругом крик…

Испуганно смотрел Сергей Львович на Никиту: истукан, ни голос, ни лицо не дрогнули. Батистовым платком тронул Сергей Львович влажные глаза и отослал Никиту с глаз долой.

Страшно подумать, эдакое идолище ходило за первенцем, когда тот был еще в пеленках… Несколько лет назад кто-то из лицейских, однокашник Александра, прибил Никиту палкой — Александр тотчас потребовал сатисфакции; слава Богу, дуэль не состоялась… Глаза Сергея Львовича опять затуманились: наделенный быстрым чувствилищем, он вообразил сына посередь картечного вихря. Счастье, истинное счастье, что Александр в Михайловском… Сергей Львович осторожным мизинцем тронул виски и брюзгливо обиделся на Александра как на всегдашнего виновника своих мигреней.

Статский советник, давно отставленный, жил на Фонтанке, напротив казарм Московского полка, где вчера мятеж поднялся. Никита Козлов жил при статском советнике, отнюдь не бунтуя, но об отставке помышляя. Вот ведь соседом купец-аршинник, у того не в пример лучше.